Айбек - Навои
В глубине комнаты на престоле восседал Хусейн Бай-кара. Это был широкоплечий, плотно сложенный чело век с выпуклой грудью. В больших раскосых глазах, наряду с силой воли, читалось непостоянство, живость и веселость характера. На голове у хакана была каракулевая шапка, унизанная крупным жемчугом, на плечах — красный парчовый халат с воротником, расшитым золотом и ярко сверкающими драгоценными камнями. На широком поясе горели золотые вышивки, крупные жемчужины, бесценные бадахшанские рубины и яхонты.
Отвесив троекратный поклон, Навои, испросив разрешения, сел. Как человек, постоянно бывающий у государя, он непринужденно осведомился о здоровье султана. Хусейн Байкара при встречах с поэтом старался держать себя как старый друг. Он обменялся с Навои мнениями о назначении правителей в некоторые туманы и вилайеты, спросил, какие следует поддерживать отношения с султаном Махмудом, сыном Абу-Саида-мирзы. Навои высказал мысль, что на все должности — отправителя до квартального караульщика — необходимо назначить людей, думающих только о пользе государства, справедливых, пекущихся о судьбе народа. С султаном Махмудом надо поддерживать дружеские отношения, но если он, не довольствуясь Мавераннахром, обнажит меч и поднимет смуту, чтобы захватить Хорасан, — обойтись с ним беспощадно.
Хусейн Байкара ничего не возразил на это. Помолчав немного, он вдруг спросили — Вы знакомы с Мадждад-дином Мухаммедом? — Знаком, — ответил Навои, — но что он за человек?
— В высшей степени дельный человек, — сказал Хусейн Байкара. — Верно служит Кичику-мирзе. Его преданность и усердие велики. Мне стало завидно, и я пришел к мысли, что ему следует поручить составление султанских указов — возвести в должность парваначи.[40]
— Если его преданность искренна, — с сомнением сказал Навои, — и если ваше величество его испытали, то возражения вашего покорного слуги были бы неуместны.
Сунув руку под сафьяновую подушку, Хусейн Байкара вынул сложенный лист бумаги и с улыбкой протянул поэту. Навои развернул мягкую, как шелк, дорогую бумагу и, улыбаясь, посмотрел на государя. То была газель, написанная самим Хусейном.
Хусейн Байкара с малых лет любил стихи. Еще в школьные годы они вместе с Навои увлекались персидскими и тюркскими поэтами, много говорили о стихотворстве, заучивали наизусть целые касыды и газели. Но в юности, вероятно потому, что мысли и мечты будущего государя долгое время были устремлены на завоевание престола и власти, он уделял мало внимания поэзии и только изредка писал газели.
Навои сначала пробежал глазами газель, потом, возвысив голос, красиво продекламировал её вслух! Как и другие газели Хусейна Байкары, это было музыкальное, плавное любовное стихотворение. Навои похвалил следующие строки:
Если кипарис не строен, то сожги его скорей,
Если роза не прекрасна — розу по ветру развей.
Что мне кипарис и роза, если нет в саду тебя,
Кипарис мой розоликий, падишах души моей.
Произнеся эти строки, Навои отметил в них свойственную поэту оригинальность мысли, образов и красок и, словно возражая кому-то, с горячностью заговорил:
— Как богат и гибок наш язык! Им можно выразить любое чувство, любую мысль! Как легко позволяет он нанизывать жемчужины мысли на нить стихов. Что осмелятся сказать, читая такие газели, персидские риторы и наши поклонники персидского языка?!
— Этот язык защищает сам лев поэзии,[41] какой же храбрец станет доказывать противоположное? — засмеялся Хусейн Байкара.
— Своими бесподобными творениями вы показали знатокам всю силу и красоту нашего языка. Помните, с какой любовью в дни юности вы старались привлечь мое внимание к нашему языку? Именно тогда вы и внушили мне любовь к родному слову. Эта любовь и сейчас у меня в сердце.
Навои слушал, скромно опустив голову. Хусейн Байкара сказал, что намерен дать эту газель для разбора нескольким поэтам и попросить их написать на нее «ответы».
— Предположим, — смеясь, сказал Навои, — что, разобрав газель, сто поэтов возьмутся за перо; тогда возникнет сто газелей. На одном кусте распустится сто бутонов.
Ишик-ага[42] доложил, что прибыли «столпы державы». Хусейн Байкара разрешил им войти. Вошли беки, высшие должностные лица и постоянные собеседники и приближенные государя, разодетые в парчу и китайские шелка. Каждый уселся на свое обычное место.
«Бек беков», Музаффар Барлас, занял самое почетное место, возле государя. Когда Хусейн Байкара, борясь за власть, оспаривал у своих соперников венец и престол, этот бек вместе с юным наследником престола носился по горам и степям и оказал ему большие услуги. Поэтому теперь гордости его не было пределов. Он держал себя так, словно был соправителем государя.
Склонности и чудачества этих людей, считавшихся опорой государства, общеизвестны. Мухаммед Бурундук Барлас, происходивший из древней семьи беков, знающий военачальник, так любит охоту и охотничьих птиц, что если какой-нибудь сокол издыхал, бек оплакивал его по всем правилам и говорил: «Отчего вместо него не умер мой сын!»
Зу-н-нун Аргун, удивительный рубака и богатырь, целыми днями с увлечением играет в шахматы. Ислим Барлас — простодушный смельчак, знаток науки об охоте и соколах. С силой натянув специально изготовленный для него лук, он пробивал стрелой толстую доску. Могол-бек — заядлый игрок; Бедр-ад-дин — такой ловкий прыгун, что перескакивал через семь лошадей, поставленных в ряд. Сейид Бедр славится легкими и изящными движениями. Он удивительно пляшет и сам изобретает новые танцы. Ходжа Абдулла Мерварид сведущ во всех науках… Он прекрасно играет на гиджаке, сочиняет стихи, у него красивый почерк, с необыкновенным вкусом и тонкостью он отбирает стихи для сборников; но при этом он величайший пьяница и развратник.
Любивший торжественность и пышность, Хусейн Байкара гордо оглядел почтительную, чинно сидевшую перед ним пеструю толпу. Он немного поговорил с беками о войске, осведомился у везиров об известиях, пришедших из вилайетов, спросил шейх-уль-ислама,[43] как понимать один вопрос, относящийся к шариату.[44] Законовед заговорил протяжно и внушительно. Султан старался быть внимательным, но чувствовалось, что его разбирает нетерпение. Когда шейх, наконец, закончил, Хусейн Байкара завел речь об охоте и охотничьих птицах. Ислим Барлас тотчас оживился. Наклонив свое огромнее тело к государю и поглаживая могучими руками редкие жесткие усы, он начал рассказывать интересные вещи о привычках и повадках соколов. Мухаммед Бурундук Барлас тоже принял участие в разговоре. Государь слушал то с улыбкой, то с серьезным лицом. Наконец Хусейн Байкара приказал Ислиму Барласу распорядиться о приготовлениях к большой, продолжительной охоте и поручил ему все дела, относящиеся к этому; после чего движением руки закрыл собрание.
Все присутствующие были приглашены к царскому столу и с поклонами поднялись со своих мест. Хусейн Байкара торжественно проследовал в соседнюю комнату.
Глава третья
Темным вечером Маджд-ад-дин вернулся домой. На внутреннем дворе его встретила с обычным, застенчивым поклоном шестнадцатилетняя невольница Бустан. Она сообщила, что из дворца только что приходила рабыня и увела ее хозяйку на прием к главной жене государя Вики Султан-бегим. Хотя Маджд-ад-дин относился к числу ревнивых мужей, эта весть его обрадовала: его имя и положение привлекли к себе высокое внимание дворцовых женщин. Значит, не сегодня-завтра его жена сможет пригласить к себе в дом царицу со всеми ее рабынями и подругами и женщин из знатных гератских семей. Обязательно следует подхлестнуть коня счастья и поскорее перейти из малого дворца, Кичика-мирзы в большой — султана Хусейна.
Маджд-ад-дин вошел в богато убранную комнату и прилег на подушку. Он приказал невольнице снять свечу с полки, и поставить подле него. Не взглянув на принесенное Бустан блюдо ковурдака,[45] он потребовал вина. Бустан наполнила цветную чашу прозрачной влагой и смиренно стала перед хозяином. Но заметив в глазах Маджд-ад-дина огонек вожделения, девушка испуганно метнулась к дверям.
— Останься здесь! Сядь! — сердито приказал Маджд-ад-дин.
— Рабыня в страхе приблизилась и опустилась на корточки, смущенно потупив взор. Два года тому назад, четырнадцати лет отроду, девушка была продана в наложницы Маджд-ад-дину. Бустан, хотя была с малых лет брошена судьбой в жестокие лапы жизни, стремилась сохранить свою чистоту. С первого взгляда на хозяина девушка невзлюбила его. Встречаясь с ним наедине, она несмела взглянуть ему в глаза.
Маджд-ад-дин опорожнил чашу, обтер бороду и усы шелковым платком и пристально посмотрел на девушку. Глядя на ее рубаху из грубой бязи, он подумал: «Если ее одеть в шелк и бархат, она станет во сто крат красивее». Поэтому, хотя минута казалась подходящей для разговора о любви, Маджд-ад-дин все же решил в благоприятный день послать Бустан в баню, одеть в дорогие одежды и лишь после этого заключить в свои объятия. Он протянул руку и махнул платком у самого лица девушки, поддразнивая ее.
