Антон Хижняк - Даниил Галицкий
Увидев здесь посторонних людей, Никифор мигом стал действовать по-иному: прикинулся обиженным, схватился рукой за щеку и застонал.
— Смотри, что она сделала, — шагнул он к Баранихе и выплюнул запекшуюся кровь.
Чтобы запугать женщин, он размазал кровь по лицу и умышленно продолжал тереть окровавленную щеку.
— Смотри, что она сделала — на боярского слугу руку подняла, кровь мою пролила… Это ей так не пройдет. За это ей, разбойнице, голову снимут.
Ольга только теперь поняла, какую беду накликала на свою голову. Княжеский суд короткий — ее и слушать не будут, а поверят тиуну. Она уже стала на колени перед Лелюком, прижала его к груди и зарыдала.
Тиун, ощерив желтые зубы, злорадно улыбался.
— А ты вот будешь свидетелем, — ткнул он пальцем на Бараниху, — и ты, — крикнул он женщине, которая выглядывала из-за дуба. — Вы видели, как она меня била. Подожди! — погрозил он и хотел дернуть Ольгу за руку.
Бараниха выступила вперед и заслонила Ольгу.
— Тиуна ударила? Кто видел? — И она стала наступать на Никифора.
— Как это — кто видел? Вы все видели. Все и скажете. Все! — выкрикнул он. — Заткни глотку, Бараниха, я еще и тебе покажу.
Встревоженная Ольга начала уговаривать Бараниху:
— Ой, что же ты делаешь? Зачем ты с ним так разговариваешь? Пропали мы!
Но Бараниха не унималась и продолжала наступать на Никифора:
— Так ты, беззубая свинья, рот мне заткнешь? Скажешь боярам, что тебя ударила Твердохлебиха? Скажешь, да?
Тиун пришел в бешенство. Он выхватил из-за пояса плеть и размахнулся, чтобы ударить Бараниху по лицу. Но она так крепко сжала его руку, что лицо его перекосилось от боли. Тиун покраснел от стыда и начал вырываться, но Бараниха крепко держала его хилую руку. Плеть бессильно повисла в его пальцах, как увядшая ветка.
— Да еще и плетью хотел ударить? Знаю — если скажешь в княжеском дворе боярам, нас замучат насмерть. Б-р-р… не хочу и касаться этой пакости!
Бараниха с отвращением оттолкнула руку тиуна и юбкой вытерла пальцы.
Тиун подул на свои пальцы, будто они были обожжены, и, отбежав от женщин на несколько шагов, завизжал:
— Теперь повесят! Обеих повесят! — И побежал было к своему коню, который на опушке леса щипал траву.
— Стой! — властно крикнула Бараниха таким сильным голосом, что тиун даже присел от неожиданности. — Кому ты скажешь? Боярам? Говори! Много злых собак. Как похоронили князя Романа, так бояре стали еще свирепее — на нас зло срывают, поедом едят людей. Говори! А я пойду к твоей жене и скажу, как ты к чужим бабам лазишь. Скажу, как ты целовал руку Твердохлебихи. Тьфу! — сплюнула она и захохотала. — Этими слюнявыми губами лез… Пойду сегодня же и скажу! Жена тебе задаст.
Никифор съежился. Слова Баранихи напугали его. Он побежал обратно к женщинам и стал возле Баранихи.
— Не говори, — льстиво улыбнулся он ей, — не говори жене! А я ничего боярам не скажу… Я здесь не был и ничего не видел. — Он поспешно вытер рукавом губы и щеки.
— Не скажу! — сурово ответила Бараниха. — Если попросишь, не скажу.
Никифор подошел к ней еще ближе, хотел взять за руку, но Бараниха брезгливо отодвинулась в сторону.
— Не скажу, — бросила через плечо.
Тогда он, не оглядываясь, подлетел к коню, вскочил на него и помчался по Галичской дороге.
Взволнованная Ольга молча прижимала Лелюка к груди и самозабвенно целовала. А он тянулся ручками к ее лицу, хватал в кулачки растрепанные волосы матери.
— Что молчишь? — Бараниха ласково толкнула Ольгу. — Испугалась?
— Испугалась! — ответила Ольга и сквозь слезы улыбнулась.
— Все уже прошло, — успокоила ее Бараниха. — А было страшно. Я все видела. Как ты упала, и как он, словно уж, подполз, и как ты ударила его — все видела.
— О том, что будет, я и не подумала. Такое зло взяло, я и размахнулась… Противный слизняк! — оправдывалась Ольга.
— Не будут казнить, а ведь могли бы… — Бараниха взяла ее за руку. — Забрали бы, сыночек, твою маму, и не увидел бы ты ее больше. — Она пошлепала Лелюка по щечке. — Не будут казнить, Ольга. Я против этого знаю лекарство. Видали? Сразу удрал, как лиса. Жена ведь его толчет, как просо в ступе. Бьет и плакать не дает. А он такой гнилой сморчок, а к женщинам лезет. Сколько их плакало от него… Ох, что же это мы, — всполошилась Бараниха, — надо жать, а то угостят плетью по спине.
Женщины быстро разбежались по своим местам. Ольга уложила Лелюка под стогом, нажевала черного хлеба, завязала в тряпочку и дала ребенку. Лелюк, схватив тряпочку руками, начал жадно сосать.
Сон и усталость улетучились, как легкое облачко под дуновением ветра. Ольга со злостью резала серпом сухие стебли ржи. С такой же злостью вязала снопы, словно это была не рожь, а тиун Никифор. Готовила тугие перевясла и, когда завязывала ими снопы, изо всей силы нажимала коленками, а потом закручивала с таким наслаждением, как будто это была шея тиуна. Ольга углубилась в свои думы и не замечала, что происходит вокруг. Из головы не выходила назойливая мысль: как это она допустила до того, чтобы уснуть, поступила так неосторожно? Ведь мерзкий Никифор мог скрутить ей руки, заткнуть рот и обесчестить ее. Все это Ольге даже представить страшно — сгорела бы от позора: ведь у нее дочь Роксана уже взрослая, шестнадцать лет! Как бы в глаза ей смотрела? Лезут страшные мысли. От позора утопилась бы в Днестре. Но тут же вспомнила о Лелюке: как такому младенцу оставаться без матери? Ольга краснеет от стыда. Хорошо, что никто «е видит, не ведает, что сейчас творится у нее в душе.
Ольга шепчет заветные слова, которым давно-давно, еще у бабушки, научилась:
«Сгинь, сгинь, проклятый туман, не тревожь моих ран, придет солнышко ясное, солнышко красное, прогонит врагов, настрашит недругов. А самому большому недругу Никифору чтобы больше солнца не видать, по земле не ходить. Чтоб он в первую яму упал, чтоб его леший взял, чтоб его первая стрела не миновала, чтоб его острый меч настиг…»
Что она Твердохлебу, мужу своему, скажет об этом постылом тиуне? Сколько он крови людской выпил, этот боярский пес! А до него был безрукий Шестак, еще более свирепый зверь. Зимой и летом гнал закупов на боярский двор, на боярское поле. Тут, в степи, вон у того дуба, Ольгина сестра родила дочь. А он, безрукий подлец, еще и насмехался: «Чего тебе еще надо? Медведиха вон живет в лесу, а не в хоромах, и хорошо ей. Ревет лишь, когда рогатиной ее подденут. А тебе что? У тебя клеть есть — понесешь и обмоешь своего медвежонка». Так и не пустил домой.
Клеть! А что в ней, в той клети? И какая она, эта клеть-хата? Жить в ней ничуть не лучше, чем медведю в его берлоге. Но медведю свободнее живется — к нему не приходят ни тиуны, ни биричи. Клеть! И у Ольги такая же клеть. Что уж ни делала Ольга, чтобы приукрасить ее, но как ее приукрасишь, если стены земляные, оплетенные хворостом, чтобы не осыпались! И окон нет, не заглядывает сюда солнышко. В боярских хоромах весь день солнце, там в окнах прозрачное стекло, привезенное из Киева. А у смердов окна затянуты воловьими пузырями. Сколько света сквозь них проникнет? А когда на улице становится тепло, пузыри снимают, и тогда ветер гуляет по клети, да и солнце одним глазком посмотрит, что делается в смердовских клетях-хатах. А зимой так и приходится сидеть постоянно в полутьме.
Посмотрела Ольга вверх — солнце еще высоко — и снова с серпом ко ржи склонилась. А мысли одна за другой вереницей тянутся. Вздрагивает Ольга: хотя бы Твердохлеб здоров был, хотя бы с ним не стряслось беды…
Многие горестные картины вспомнились ей.
…На том месте, где из Подгородья к пристани дорога сворачивает влево, когда-то был густой лес. Вдвоем с мужем Ольга рубила деревья и пни выкорчевывала. Оселище выросло на ее глазах. На том месте князь Владимир, сын Ярослава Осмомысла, людей посадил. И Твердохлеб с молодой женой Ольгой соорудили там клеть-землянку. Так понемногу и росло оселище, новые землянки лепились одна к одной. Поселение у Днестра — выгода князьям да боярам: тут и рыба есть, и звери в лесу. Смерды рожь сеяли, рыбу ловили, мед собирали (пчел в лесу водилось множество).
Много земли вокруг — и поля, и леса, — да только ходить свободно нельзя: куда ни ткнется смерд, всюду на деревьях боярские или княжеские зарубки сделаны, а на полях колья в землю вкопаны.
Много горя хлебнули Твердохлеб и Ольга. Сколько князей ни менялось, а для смердов все одинаково. То оселище, в котором они живут, княжеское, но жить в нем так же горько, как и в боярском. Твердохлеб с Ольгой должны были давать во двор князя и рожь, и лен, и овес. Тиун ничего не забывает, все тащит в княжеские клети. Появится шкура какая-нибудь — Твердохлеб зверя в лесу поймает, — а тиун уже тут как тут: «Давай сюда, знаю, что вчера поймал». Да и еще требует: «Давай пять вевериц». Твердохлеб клянется, что у него их только три, а тиун стоит на своем — пять требует. Снова идет Твердохлеб в лес, еще двух вевериц ищет. А потом тиун опять тянет, говорит: не будет же, мол, князь сам в лес ходить мед брать или на птицу охотиться. Что ответить тиуну на эти опостылевшие слова? Только и скажешь, что правду говорит он — и верно, не будет князь ни за ралом в поле ходить, ни за веверицей в лесу гоняться. Нужно покориться. Дали Твердохлебу землю, которую он сам же от кустарников да от пней очистил. А за эту землю везли от Твердохлеба зерно — пшеницу — в княжеские клети.
