А. Сахаров (редактор) - Николай II (Том II)
Корнет раньше времени оставил пирушку собратьев в офицерском собрании по случаю благополучного окончания для них торжественных церемоний. В надежде увидеть хотя бы проезд колясок с Царской Семьёй он бродил по улицам между губернаторским домом, где Государь принимал в саду волостных старшин и представителей белопашцев, и Богоявленским женским монастырём, куда после закладки памятника отправилась Императрица с Детьми.
Из расписанного Протокола он знал, что нынешний день – последний в костромском этапе путешествия Царской Семьи. В восемь часов вечера предстоял ещё парадный обед на царском пароходе и дальнейший путь на Ярославль. Разумеется, он мог ещё попытаться воспользоваться вчерашней милостью Государыни Императрицы в Троицком соборе и явиться на «Межень», чтобы хотя краешком глаза увидеть царевну. Но гордая польская кровь уберегла от неловкого шага, который мог сделать его посмешищем. А русское безрассудство толкнуло Петра на другой отчаянный поступок.
Собиралась гроза, когда он, снова положив в карман латунную подзорную трубу, взобрался на верхнюю площадку кремлёвской колокольни, чтобы оттуда увидеть отплытие парохода, на борту которого – Она.
Сильнейшая гроза с ливнем и шквалистым ветром заставила его спуститься на пару площадок ниже, где нашлось небольшое укрытие. Весенние грозы скоротечны, и небо быстро очистилось от туч и облаков. Хотя Пётр вымок до нитки и продрог, он был вознаграждён сполна, когда снова взобрался на верхнюю площадку.
Золотое расплавленное пятно солнца садилось в багровое и какое-то слоистое небо над Волгой. Река отсвечивала ярко-красным цветом, который густел по мере того, как солнце опускалось всё ниже к воде. Какое-то недоброе предчувствие стеснило вдруг грудь Петра.
«Прямо с Запада в Кострому течёт не Волга, а река крови», – подумалось ему. Старой морской присказкой «Если небо красно к вечеру – моряку бояться нечего…» отогнал он от себя тоскливую ноту.
Золотая дорожка солнца бежала по багрово-красной Волге прямо к колокольне. Сверху было видно, как тёмная длинная и острая коса отделяет воды Волги от реки Костромы, казавшиеся более светлыми. Там, за Ипатьевским монастырём, у новой пристани сияли электрическими огнями подле тёмного берега «Межень» и «Стрежень».
Беззвучно отвалили два парохода от освещённой электричеством пристани, и только когда разрыв между ними и берегом стал заметен, до колокольни донеслись два печальных прощальных гудка.
Вот солнце почти скрылось за багровым горизонтом. Две медленно плывущие по реке гирлянды огней постепенно стали превращаться в два маленьких огонька. Пётр не чувствовал ни холода, ни сырости. Только когда огоньки совсем исчезли за излучиной широкой реки, юноша спустился на землю и отправился домой. Добрый стакан коньяку стал ему спасением от холода и бессонницы.
5
Двухэтажный особняк Императорского Яхт-клуба на Большой Морской улице вызывал у прохожих, знакомых с этим заведением, особое почтение. Все знали, что далеко не каждый аристократ, будь он хоть владельцем несметных сокровищ, может претендовать на членство в этом клубе. Лишь исключительная личная порядочность, безупречный послужной список генерала или чиновника с верхних четырёх ступеней Табели о рангах давали шанс быть избранным в действительные члены «И.Я – к», как это с гордостью отмечалось затем в нижней строчке визитной карточки. И это было понятно всем – ведь при голосовании за нового члена один чёрный шар уничтожал двадцать белых. Членство в Императорском Яхт-клубе как бы автоматически давало патент на честность и высокородность. Лишь великие князья, в силу своего близкого родства с Императором, могли свободно вступать в Яхт-клуб хоть с колыбели. Никто и никогда – ни тайным голосованием, ни публично – не мог подвергать сомнению их наивысшие человеческие качества, хотя в реальной жизни они и могли славиться как интриганы и сплетники, грубияны и трусливые себялюбцы.
Граф Пётр Лисовецкий с детства был воспитан в уважении к высоким добродетелям и божественной непогрешимости господ, проводивших время за хрустальными стёклами этого маленького дворца на Большой Морской, тем более что его дед, Фёдор Фёдорович Ознобишин, долгие годы слыл завсегдатаем клуба и одним из его старейшин. Иногда, особенно в те дни, когда собственный повар Ознобишиных, начавший службу у барина ещё до освобождения крестьян, впадал в банальный русский загул, сенатор приглашал внука на обед в клуб. Сегодня, по возвращении из Костромы с Романовских торжеств, и настал такой приятный момент в жизни уланского корнета.
Пётр расплатился с лихачом у ступеней парадного подъезда и взбежал к тяжёлой двери с медными ручками, гвоздями и якорями по тиковому дереву. Он не стал дожидаться, пока отставной боцман Императорской яхты «Полярная звезда» увидит его и отворит дверь, а на правах довольно частого гостя уверенно толкнул её от себя. Внутри было прохладно и полутемно, хотя на улице стоял первый тихий и тёплый день начинающегося лета. Старик боцман поднялся со стула и доложил корнету, что «его высокопревосходительство господин сенатор ожидают-с в кают-компании». Так называли здесь, по морскому обычаю, большую столовую залу. Она была отделана красным деревом и надраенной до блеска латунью. По стенам развешаны полотна морских баталий в золочёных рамах, за стеклянными дверцами шкафов, вделанных в стены, поблёскивали секстанты и астролябии, красовались модели фрегатов и других парусников в одну тридцать вторую натуральной величины. Пётр любил обедать здесь и с любопытством разглядывал раритеты.
Зимний сезон в Петербурге ещё не закончился, и в залах клуба, через которые проходил гвардейский корнет, было много людей. В разных углах белой с золотом гостиной несколько групп довольно молодых офицеров что-то обсуждали вполголоса, чтобы не мешать друг другу. Через открытую дверь библиотеки видно было, как пара-другая старичков в статских мундирах обсуждала за газетами новости, а двое-трое других в глубоких кожаных креслах у жарко пылающего камина нежились в послеобеденных объятиях Морфея.
По мере приближения к кают-компании Пётр всё яснее стал различать довольно горячую и взволнованную речь человека, который явно не хотел умерять громкость своего голоса. С порога корнет увидел и самого оратора. За центральным столом, накрытым на двенадцать персон и предназначенным для старших членов и завсегдатаев клуба, сидел спиной к дверям круглоголовый, довольно коротко остриженный генерал-адъютант в мундире гвардейской пехоты и громко высказывался на довольно щекотливую тему. Пётр узнал в нём двоюродного дядю Императора, великого князя Николая Михайловича[31], которого в России и за её рубежами знали не только как члена Царской Семьи, но и как дотошного историка. Каждый раз, когда старый сенатор приглашал внука отобедать в Яхт-клубе, Пётр встречал здесь непременно великого князя, и обязательно витийствующего среди благодарных слушателей. Раньше уланский корнет не обращал внимания на темы речей дядюшки Государя Императора. Но теперь его как-то неприятно поразило, что член династии Романовых публично и громогласно, словно на площади, явно негативно высказывается о Царствующем Главе Дома, его Супруге и Матери.
Заинтересованно внимавшими великому князю были не только его соседи по столу для почётных членов – с десяток адмиралов и генерал-адъютантов весьма древнего вида, но и господа сочлены клуба, занявшие все маленькие столики, сгруппированные вокруг центрального стола.
По неписаной традиции испросить разрешение на присутствие в зале у самого высокого по званию начальника Пётр вынужденно приблизился к великому князю, боясь получить нагоняй за то, что он прерывает его речь. Но великий князь, скорее с интеллигентными манерами историка, чем с суровостью генерала от инфантерии и генерал-адъютанта царя, милостиво прервал словоизвержение и ласково кивнул гвардейцу на тот дальний угол, где в одиночестве сидел его дед.
В душе Петра шевельнулось чувство благодарности великому князю и гордости за то, что хоть он и не был формально представлен члену Царствующей Фамилии, но уже известен, видимо, и ему. Он поклонился Николаю Михайловичу и осторожно, стараясь не звенеть шпорами, подошёл к столику сенатора. Тот поднялся и в знак приветствия обнял и нежно поцеловал внука.
Пока дедушка делал пространный заказ на обед бесшумно появившемуся официанту и тот профессионально запоминал список яств и их состояний, а также необходимых вин, изредка вставляя дельные замечания насчёт «охладить» или «запечь», Пётр невольно вслушался в нарочито громкую речь великого князя Николая Михайловича. Хотя сенатор взял столик в дальнем углу, чтобы не делать свой семейный разговор достоянием других ушей, а может быть, не желая, чтобы ему мешали громкие и возбуждённые речи великого князя, ораторские способности которого он давно уже узнал, хорошая дикция историка из Царствующего Дома доносила до его угла каждое слово.
