Виктор Ахинько - Нестор Махно
— Что за стрельба там, откуда вы едете? — поинтересовался.
— А вы кто такой? — обратился к нему Нестор.
— Голова Лукашовской державной варты, поручик Иванов.
— Начальник и не знаете, что делается в вашем районе? Мы никакой стрельбы не слышали.
— От б…! — рассердился Иванов. — Такие деньжищи получают и никогда ничего не ведают.
— Кто?
— Да военные карательные отряды, — он имел в виду тех, с кем говорил.
— Хватит болтать! — оборвал его Махно. — Где сейчас генерал Миргородский?
— У себя дома, на именинах, — поручик понял, что пожаловало серьезное начальство.
— Далеко отсюда?
— Вот по этой дороге с версту.
— Ладно. Кому служите?
— Дэржави та ясновельможному гэтьману Павлови Скоропадському.
— Так, возиться нам с тобой некогда, — решил Махно. Упоминание о гетмане взбесило его, сердце зашлось, и он обратился к товарищам: — Обезоружьте поручика и повесьте на самом высоком кресте. На кладбище, чтоб далеко не носили.
— Да вы что?! — изумился Иванов, потянулся к кобуре, но его уже схватили.
Нестор вспомнил убитого в поле, под колючими шарами, и прибавил:
— Оставьте на нем все как есть. На грудь, Ермократьев, пришпильте записочку: «Нужно бороться за освобождение трудящихся, а не за палачей и угнетателей».
Поручик что-то кричал, но ему зажали рот и поволокли на кладбище. Он так и не узнал, кто и за какие грехи приговорил его.
— Может, человек и не виноват? — попытался заступиться Петр Лютый.
— Здесь вчера… Слышал? Одиннадцать удавили… А этот, по-твоему, чист? — прохрипел Махно.
— Мы же анархисты! Свобода для нас не трали-вали! — настаивал Лютый.
— Адвоката позвать? Прокурора? — взвился Нестор.
Он уже давно переступил ту черту, где присутствует жалость. Разве она способна изменить этот подлый мир? Осталась одна справедливость. Святая справедливость! Но Петр и в ней сомневается. Нашелся верховный судья! В груди что-то больно дрожало, падало, наконец оборвалось, и стало очень тяжело, как тогда в Кремле при разговоре с Лениным, когда тот обвинил анархистов в наивности, как на станции Цареконстантиновка, когда пришла весть о разгроме коммун и сдаче австрийцам Гуляй-Поля. Это было превратное и вместе с тем редкостное состояние. Тяжесть ушла. Тело словно вскипало в нервном возбуждении, решения приходили мгновенно, ниоткуда, без участия сознания. А Лютый желал доказательств, милосердия. Что за вздор?
— Вперед! Они догонят, — твердо велел Махно.
К имению Миргородского подъехали в темноте. Вызывающе светились большие окна (в хатах о таких и не мечтали). Слышались звуки рояля, веселые голоса. Сладко пахло из кухни. Чужая, недоступная жизнь манила и раздражала.
— В дом… пойду я, — голос Нестора прерывался. — А также Семен, Пантелей и оба Алексея… Ты, Петя, остаешься за старшего… Наладьте пулемет и сторожите… Прибудет Ермократьев — пусть подчиняется.
Лютый хотел что-то возразить, но промолчал.
— Ну, айда. Говорить буду я. Вы — слушайте, — добавил Махно уже у крыльца. Их встретили радостными возгласами:
— Наконец-то, желанные гости!
— Заходите. Мы вас заждались!
Хозяин тепло пожал руку Нестора, полюбопытствовал:
— А где Мазухин?
Махно не растерялся, ответил почти небрежно:
— Задержался в пути. Скоро будет. Я его заместитель, капитан Шепель. А это — начальник дружины, — указал на Семена Каретника.
— Чудесно. Присаживайтесь.
— Ура нашим защитникам! — воскликнула тонкая девица в белом платье.
Гостям искренне радовались, даже похлопали в ладоши. Сын хозяина почтительно наполнял бокалы. Миргородский-старший встал:
— За возрождение великой России! За вас, господа офицеры! Да поможет нам Бог освободить христианскую церковь от анархистов-большевиков!
Пили, закусывали. Нестор впервые попал за такой богатый стол. «Ах, сволочи, что кушают! — думал, поспешно обгладывая куриную ногу, зажаренную в сметане с сельдереем. — Вокруг война — тут пир горой. А дамы какие, наряды, девицы. Господи, помилуй!»
Поднялся офицер в необычной форме. Нестор таких не встречал еще.
— Рус-сия… понимай, — сказал с улыбкой.
— Кто это? — спросил Махно.
— А-а, венгерский улан, — объяснил хозяин.
— Ук-крайна… не понимай.
— К чему он клонит? — шепнул Нестор. Дрожь не проходила, и Миргородский с некоторым удивлением заметил это. «Ему неприятно», — решил он.
— В наших распрях они слабо ориентируются, — отвечал генерал поделикатнее. Все-таки Шепель представляет гетманскую власть и может обидеться.
Еще выпили понемногу, и слово взял полковник:
— За счастливую жизнь, дамы и господа! Чтобы сгинули все на свете революции, банды, в том числе и объявившийся некто Махно!
Этого Нестор уже не вынес, нащупал в кармане гранату, выхватил ее и поднял повыше.
— Я сам и есть Махно!
Граната шлепнулась в хрустальную вазу с винегретом. Убегая, бросили бомбы и братья Каретниковы. Потрясенные невиданным коварством хозяева, их гости не пошевелились…
Вскоре подъехал Ермократьев, и они, посовещавшись, взяв на кухне вино и еду, решили теперь же, ночью, отправиться в Гуляй-Поле.
— Это лишь эпизод, — Нестор махнул рукой на зловеще темнеющий, с выбитыми окнами помещичий дом. — К действиям радикальным против контрреволюции мы только приступаем.
Петр Лютый слышал какие-то слова своих товарищей, видел вблизи, как они хорохорятся или злобятся, и ему было дурно. Вот же, минуты назад, в этом светлом доме пели, играли, наверно, гордо ходили девушки в длинных белых платьях, чуть поводя плечиками. Иногда он встречал их на улице. Сестры его, ну совсем не так ходят: развязно или устало топают. Сын хлебороба, Петр не знал, что манерам специально учат. Он даже не догадывался об этом. Но ему очень нравилось, когда холеная девушка словно парила над деревянным тротуаром в центре их городка, и казалось, что она совсем-совсем из другого теста. А они ее сейчас… бомбой… в клочья!
«По какому праву? — спрашивал он себя, еле сдерживая рыдание. — Мы анархисты. Да. Больше всего на свете любим свободу. Но и они же любили ее! Ладно, помещики-шкуродеры, варта, офицеры лютуют. А девушек за что?!»
В Гуляй-Поле они прибыли на заре. Гнали во весь опор. Надеялись, наконец, остановиться в надежной хате, напоить лошадей, поесть, поспать. Но не тут-то было. Уже приближались к мосту, что на пути в центр городка, когда услышали голос, видимо, знакомого, который поднялся чуть свет:
— Куда вас хрен несет! Полно германцев, хлопцы! Тикайте скорей!
На скаку свернули, взяли ближе к окраине, и вдруг подвода с ранеными, товарищами Ермократьева, как на грех, сломалась. Посреди дороги. Солнце еще не взошло, но из-за холма разливался прохладный сентябрьский рассвет. Рядом, рукой подать, мерцала речушка Гайчур.
— Эй, Махно, — грубо позвали с подводы, — что посоветуешь?
Дескать, ты нас увлек сюда, милый, теперь выручай. Приятно быть вожаком. Да приходится выслушивать и такие вот претензии. Мужиков деликатности не учили. Нестор чуть не рявкнул: «Что я вам, нянька?» Но положение было действительно отчаянное. Ану как налетят австрияки! Из жителей никто даже нос не высовывает на улицу. Хоть и плохонько, а видно, уже и доносчиков хватает. Небось, выглядывают из-за углов, паскуды! Махно подъехал к Семену Каретнику.
— Где тут наш сотский?
Надо заметить, что еще в XVIII веке, когда на целинные черноземы от Южного Буга почти до самого Дона садили эту и другие слободы «для производства провианту» и защиты от набегов татар, гуляйпольцы были поделены на сотни. Позже местные мужики (украинцы, русские, греки, болгары) служили по жребию или назывались ополченцами, но старый порядок сохранялся. Недавно, по приходе оккупантов, сотни затаились. Оружие, полученное Нестором у красных, было надежно припрятано.
Ни слова не говоря, Семен направился к глинобитной хате. Жил ли там сотский или просто знакомый, кто знает. Однако через несколько минут подводу с ранеными загнали во двор и все стихло. По безлюдной улице отряд отправился дальше.
— Куда теперь? — Павел Ермократьев устало поднял слипавшиеся веки.
— В Марфополь подадимся. Недалеко, и явки надежные.
Слепящий шар солнца уже выкатился из-за далекого горизонта, когда они попали в это село. Нестор направил коня к знакомой хате, постучал. Ни звука в ответ.
— Где же хозяева? — еще погремел. — Ну, поехали дальше.
Так они торкались в четыре двора, и все без толку. Приметили сонно бредущую корову, за ней бабку.
— Брат Захария Клешни живой? — спросил Махно.
— Позабирали мужиков, — бабка склонила голову.
— Кто?
— А вы… чьи будете?
— Друзья бедноты.
— Эх, сынки, сынки. Мне уже все равно. Вчера проклятущий германец вместе с нашими украинскими оболтусами нагрянул. Укрывателей Махно искали. Да где он тут возьмется? — бабка искоса, цепко оглядела приезжих: что скажут, как поведут себя? Те были серые от пыли, угрюмо молчали. «А лошади не наши, богатые!» — доглядела старуха и облизнулась. Но гости ее не тронули, отправились дальше.
