Александр Струев - Царство. 1951 – 1954
Глядя на несчастного Никиту Сергеевича, супруга сочувственно вздыхала, отпаивала мужа наваристым куриным бульоном, приносила огуречный рассол. После ужасных попоек мысли в голову лезли препротивные и самая тяжкая — как будет на «ближней» завтра? Какую затейливую историю выдумать, чем ублажить великого человека?
Никита Сергеевич долго, фыркая, умывался. Больше часа ему делали массаж, разгоняли загустевшую кровь. Издерганное тело сбивали, гладили, отжимали, заставляя мышцы сопротивляться. Массажист уходил, а пациент еще долго лежал, блаженствуя под одеялом.
«Разве ж можно так пить? — спрашивал себя Хрущев. — Нельзя, ведь пропаду!»
Спасала прогулка. В любую погоду, и в дождь, и в метель, и в зной, он отправлялся гулять. Прогулка для Хрущева стала непременной обязанностью. Прогулки, как он считал, продлевают человеческую жизнь, они как воздух необходимы тем, кто киснет в четырех стенах. Шагая по кругу, проходил московский секретарь мимо соседних дач, вдоль убаюканного снегами фруктового сада, шел у гаражей и конюшни, наискось, через лес, спускался к реке, маршировал низом и снова поднимался к дому, а от дома начинал маршрут заново. Эти неспешные круги позволяли дышать полной грудью, мирили с самим собой. Никита Сергеевич любовался заснеженными березами, прозрачными льдинками, тут и там причудливо застывшими на кривых сучках, глядел на кургузые сугробы, на неровную, точно драконья чешуя, кору исполинских сосен, которые, высоко в небе расправляли вечнозеленые пушистые шатры. Каждый день Хрущев ходил, дышал, стараясь ни о чем дурном не думать.
Всякий раз, Никита Сергеевич подходил к сколоченной в виде резного домика птичьей кормушке. Никогда не появлялся он у кормушки с пустыми руками, обязательно приносил угощение — то хлебушек птичкам покрошит, то положит мелко нарезанное сало, которым с радостью угощались синички, то щедро высыплет зерно.
— Кушайте, птахи! — радовался невысокий человек.
За несколько лет птицы привыкли к лысому, толстому, очень подвижному мужчине, совершенно не боялись, подлетали, садились на руки, попискивали, благодарили.
Раскрасневшийся от морозного воздуха, Никита Сергеевич, возвратился домой.
— Никто не звонил? — скидывая валенки, поинтересовался он.
— Никто, — ответила Нина Петровна.
— Где Сережа?
— В институте, к коллоквиуму готовится.
— А Илюшка?
— Наверху, играет.
— Зови его, стосковался.
Последние годы рядом с вождем стояли четверо: Маленков, Берия, Булганин и Хрущев. Многие герои сорвались в бездну, канули, распались на молекулы, исчезли сами и утянули за собой любимых — семьи их были пущены по миру, гнили по тюрьмам или отбывали на северах — бестелесные тени с замызганными номерами вместо фамилий, пришитыми нервущимися нитками на спинах истерзанных роб. Номера эти сделались теперь именами. Партия желала, чтобы и там, на краю земли, никто не вспомнил о падших. Верными друзьями заключенных стали бессловесные гнусы — вши, которые тысячами плодились в голове, в паху, под мышками, да где придется, высасывая пока еще теплую человеческую кровь. Зацепишь ладонью под одеждой, и сразу в плену окажется целая жменя кровососущих паразитов.
Немец капитулировал, в городах налаживалась мирная жизнь. Но опять подняли голову, зашевелились враги. Тут и там стали отлавливать шпионов и вредителей. Газеты предостерегали — будьте бдительны! Вскрывались заговоры, целые подпольные диверсионные организации. Обнаружился отвратительный сговор продавшихся Америке евреев, потом авиационная промышленность дала крен из-за пробравшихся туда диверсантов и халатности руководства, были арестованы министр авиационной промышленности Шухаев и главком Военно-воздушных Сил Новиков. За измену Родине был расстрелян выбившийся наверх из самых низов прямолинейный маршал Кулик, который отличился и тем, что неотлучно возил за собой корову, не мог маршал обходиться без парного молочка, однако, он и воевать не боялся. Годом раньше, средь бела дня, бесследно исчезла его красавица-жена. И в партийной организации города Ленинграда, колыбели русской революции, обнаружились предатели и перерожденцы. А недавно вывели на чистую воду замаскированных уродов-врачей.
Последние месяцы тучи нависли над правофланговыми революции Молотовым и Микояном. Каким-то чудом избежал опалы легендарный маршал Ворошилов, а ведь и его, первого красного командира, героя Гражданской войны, Сталин причислял к английским шпионам и поговаривал о скором следствии. А следствие было простое и понятное. Начиналось оно с показаний, так называемых свидетелей, которые утверждали, что им доподлинно известно, что такой-то человек — враг, что он работает против советского государства, а потом человек, на которого указывали, находясь уже за решеткой, чистосердечно признавался в содеянном. Чего ж больше? Разве собственного признания недостаточно для подтверждения злого умысла? Безусловно, достаточно. Когда подследственный как на духу выкладывал эпизоды собственной подрывной деятельности, каялся, письменно подтверждал факты вредительства, неопровержимо признавая вред, нанесенный социалистическому обществу, сомнений в виновности не оставалось.
Поговаривали, что задержанных били. Зачем? Вовсе бить их было не обязательно. Бессмысленная трата времени выворачивать подследственному руки или до крови царапать кожу железной щеткой, чтобы мазнуть на рану жгучий скипидар. И уж совсем глупо с ожесточением дубасить палкой, предусмотрительно обмотав ее тряпкой, дабы не оставалось на теле коричневых синяков и бурых кровоподтеков. Избиение применялось лишь в воспитательных целях, чтобы показать арестованному, кто есть кто; вернее, что арестант — пустое место, ничтожество, отвратительное, никому не нужное существо. Признания получали нехитрыми способами, где не надо было сотрудникам следственных органов потеть, растрачивая силы на закоренелых уродов. Лишить воды, еды, лишить сна или посадить в разогретую, точно баня, камеру, и поглядеть, надолго ли умника хватит. И ведь точно знали, что ненадолго, что не железный, что попросит водички, что будет умолять сжалиться, сломается и напишет любые объяснения, а бить, выбивать зубы, ломать носы, челюсти, ребра, с хрустом выворачивать руки — дурное и нервное занятие.
Название «концентрационные лагеря» сменили на более пристойное — исправительно-трудовые, потому как главный принцип подобного учреждения — труд. Миллионы заключенных отбывали на ударных стройках — так зачем государству калеки? Заключенным вкалывать надо, выполнять поставленные партией и правительством задачи, с киркой, пилой и лопатой в руках, искупая собственную вину. Именно они, эти искушенные предатели, приближали трудом своим заветное светлое будущее. А если сердце не выдержит, дрогнет рука, толкая перегруженную драгоценной рудой тачку, или придавит ненароком торопливо подпиленное дерево, значит, такова судьба! Отпетых преступников, как ни старайся, не перевоспитаешь, не переделаешь — ни трудом, который, как известно, сделал из обезьяны человека, ни лютой прыткою. Частенько заканчивалось дело девятью граммами свинца. Правда, бывали случаи, когда миловали, заменяли расстрел заветными двадцатью пятью годами. А кто-то еще сомневается, что на свете существует божья милость!
Работы в государстве хватало — строительство железных дорог, судоходных каналов, урановые рудники, магаданское золото и необъятная Сибирь с бесконечными лесозаготовками — работай, исправляйся! Теперь, все это огромное лагерное хозяйство, равно как и порядок в стране курировал ни Маленков, ни Берия, а Никита Сергеевич Хрущев, он стал надзирающим над органами, а ведь никто не освободил его от управления Москвой, и порядок в Украине по-прежнему замыкался на Хрущеве.
Несколько лет назад вождь поставил задачу строить в столице небоскребы. Самым первым выстроили высотный дом Министерства иностранных дел на Смоленской площади. Иосиф Виссарионович собственноручно некоторые изменения в проект внес, шпиль на верхушке дорисовал: «А то какой-то обрубок получился!» Потом на всех многоэтажках архитекторы шпили сделали. Мидовский небоскреб, вернее его абсолютную копию, Сталин решил подарить полякам. Каждую неделю Никита Сергеевич держал перед вождем ответ: про стройку Московского университета докладывал, про окончание работ по гостиницам Украина и Ленинградская, про высотные жилые дома, все на плечах Хрущева лежало.
Никита Сергеевич завел правило спать после обеда. Как выручал этот лишний час сна! Если перед Сталиным клевать носом, он желчно выскажет неудовольствие. Но сегодня Хрущев не спал, а поехал в поликлинику. Еще с вечера разболелся зуб. Вчера он тупо ныл, а сегодня его дергало и крутило. После стоматолога правая сторона лица онемела.
С несчастным видом муж залег в постель, не заснул, но пролежал часа два. Зубная боль стихла, надо было готовиться к поездке на «ближнюю». Хрущев дотянулся до телефона и соединился с Маленковым.
