Александр Дюма-сын - Дама с камелиями
Я всегда был любителем редкостей и решил не пропустить этого случая, и если не купить, то, по крайней мере, посмотреть вещи.
На следующий день я отправился на улицу д'Антэн.
Несмотря на ранний час, в квартире было уже много посетителей и даже посетительниц. Дамы, одетые в бархат, закутанные в шали и приехавшие в элегантных экипажах, рассматривали, однако, с удивлением и даже с восхищением роскошь, представшую их глазам.
Позднее я понял это восхищение и удивление: присмотревшись к окружающей обстановке, я легко догадался, что нахожусь в квартире содержанки. Здесь были и светские дамы, а их больше всего на свете интересует домашняя обстановка женщин, экипажи которых каждый день забрызгивают грязью их экипажи, которые имеют так же, как и они, абонированные ложи в Большой Опере и в Итальянской и выставляют в Париже напоказ наглую роскошь своей красоты, своих драгоценностей и своих скандалов.
Та, у которой я сейчас находился, умерла, и самые добродетельные дамы могли проникнуть в ее квартиру. Смерть очистила воздух в этой блестящей клоаке, а кроме того, им служило извинением, если вообще нужно было извинение, то, что они пришли на аукцион, не зная, к кому они пришли. Они прочли объявление, хотели осмотреть вещи и заранее сделать выбор, все объяснялось очень просто, но это не мешало им разыскивать среди роскоши следы жизни куртизанки, о которой им, наверное, рассказывали много удивительного.
К несчастью, тайны умерли вместе с богиней, и дамы могли увидеть только то, что продавалось за смертью владелицы, а не то, что продавалось при ее жизни.
Однако выбор был большой. Обстановка была поразительная: мебель розового дерева и Буль [4], севрские вазы и китайские, саксонские статуэтки, атлас, бархат и кружева, — все в изобилии.
Я расхаживал по квартире и следил за знатными посетительницами, которые пришли раньше меня. Они вошли в комнату, обтянутую ситцем. Я тоже собирался войти туда, как вдруг они вышли оттуда, улыбаясь и как бы стыдясь своего любопытства. Мой интерес к этой комнате только усилился. Это была уборная, снабженная всем необходимым. Детали эти особенно ярко говорили о расточительности покойной.
На большом столе у стены, столе в три фута ширины и шесть длины, сверкали все сокровища д'Окока и д'Одио. Это был великолепный подбор, и все эти бесчисленные предметы, необходимые при туалете такой женщины, были из серебра и золота. И собрана была эта коллекция, по-видимому, не сразу, а постепенно, как дань любви различных людей.
Я не приходил в смущение при виде уборной содержанки, и мне нравилось рассматривать все мелочи. Я обратил внимание, что на всех этих прекрасных чеканных принадлежностях были различные инициалы и различные гербы.
Я рассматривал эти вещи, каждая из которых рассказывала мне о новом падении бедной девушки, и приходил к выводу, что Бог был милостив к ней, не дал дожить до обычного конца, позволил умереть среди роскоши и красоты, не дожидаясь старости, этой первой смерти куртизанок.
И действительно, как грустно видеть старость порока, особенно у женщины! В нем нет никакого достоинства, и он не вызывает никакого сочувствия. Отвратительно слышать это вечное сожаление не о дурно прожитой жизни, а о неверных расчетах и легкомысленно растраченных деньгах. Я знал одну старую проститутку, у которой от прошлого осталась только дочь, по словам ее современников, почти такая же красивая, как она сама. Эту бедную девушку звали Луизой. Мать постоянно напоминала ей, что она обязана заботиться о матери в старости, так же, как мать заботилась о ней в детстве, и, исполняя приказание матери, она отдавалась без всякой страсти, без удовольствия, как исполняла бы всякое другое ремесло, которому ее научили бы.
Постоянная жизнь среди разврата, разврата преждевременного, и постоянное болезненное состояние заглушили в этой девушке сознание добра и зла, которое, может быть, и было заложено в ней Богом, но развивать которое никому не приходило в голову.
Я никогда не забуду этой девушки, которая появлялась на бульварах почти каждый день, в одно и то же время. Ее мать сопровождала ее всегда, так же заботливо, как всякая другая мать сопровождает свою любимую дочь. Я был тогда очень молод и готов был примириться с легкой моралью нашего времени. Но отлично помню, что этот отвратительный надзор вызывал во мне презрение и негодование. К тому же ни у одной порядочной девушки не было такого выражения невинности и тихого страдания в лице. Это была как бы олицетворенная покорность.
Однажды лицо девушки просветлело. Среди разврата, которым руководила ее мать, грешнице показалось, что Бог явил ей милость. Но почему же Бог, который создал ее бессильной, не даст ей утешения в ее тяжелой и мрачной жизни? Однажды она почувствовала, что беременна, и все, что у нее оставалось целомудренного, затрепетало от радости. В каждой душе есть свои противоречия. Луиза поспешила сообщить матери эту радостную новость. Стыдно сказать, но ведь мы делаем это не из любви к пороку, мы рассказываем истинное происшествие и, наверное, промолчали бы о нем, если бы не думали, что нужно время от времени раскрывать мучения этих созданий, которых осуждают, не выслушав, и презирают, не подвергнув суду. Стыдно сказать, но мать ответила дочери, что им обеим только-только хватает на жизнь и что такие дети всегда лишние, а беременность — потерянное время.
На следующий день акушерка, подруга ее матери, пришла к Луизе. Луиза пролежала несколько дней в постели и встала еще более слабая и бледная, чем раньше.
Три месяца спустя какой-то господин проникся к ней жалостью и стал проявлять о ней заботу, но последнее потрясение было слишком сильным, и Луиза умерла от последствий искусственного выкидыша.
Мать еще жива; как она живет, один Бог знает.
Я вспомнил эту историю, рассматривая серебряные несессеры, и, по-видимому, сильно задумался. В комнате не осталось больше никого, кроме меня и сторожа, который, стоя у двери, внимательно наблюдал за мной.
Я подошел к сторожу, которому внушал недоверие.
— Не можете ли вы мне сказать, — спросил я, — кто жил здесь?
— Маргарита Готье.
— Как! — воскликнул я. — Маргарита Готье умерла?
— Да, сударь.
— Когда же?
— Кажется, недели три тому назад.
— А почему разрешили публике осматривать помещение?
— Кредиторы думают, что это только повысит цены. Можно заранее осмотреть мебель и обивку и выбрать по вкусу.
— У нее были долги?
— Очень много.
— Но аукцион покроет их?
— С излишком.
— А кому же достанется излишек?
— Ее семье.
— У нее есть родные?
— Кажется.
— Благодарю вас.
Сторож поклонился мне. Я ушел.
«Бедная девушка, — подумал я, возвращаясь домой, — невесело было ей умирать. В ее кругу имеют друзей только тогда, когда все идет хорошо». И невольно мне стало жаль Маргариту Готье.
Многим покажется, может быть, смешным, но я питаю чрезмерную снисходительность к проституткам и даже не намерен в этом оправдываться.
Однажды я шел в полицию за паспортом и видел, как двое жандармов вели по улице девушку. Я не знаю, что сделала эта девушка, знаю только, что она обливалась слезами, целуя грудного ребенка, от которого ее отрывали. С тех пор я не могу презирать женщину с первого взгляда.
II
Аукцион был назначен на шестнадцатое. Был оставлен свободный день между осмотром и аукционом, чтобы дать время обойщикам снять занавеси, обивку и так далее.
Я недавно вернулся из путешествия. Вполне естественно, что мне не сообщили о смерти Маргариты. Это была не та новость, которую друзья обычно сообщают возвращающемуся домой, в столицу. Маргарита была красива, но насколько шумна жизнь этих женщин, настолько тиха их смерть. Эти светила восходят и заходят без блеска. Когда они умирают молодыми, об их смерти узнают все их любовники одновременно, потому что в Париже почти все любовники известной кокотки живут одной жизнью. Они обмениваются воспоминаниями и продолжают свою жизнь дальше, не пролив ни единой слезы.
В наше время двадцатипятилетние молодые люди редко проливают слезы и не могут оплакивать первую встречную. Оплакивают только родителей, которые платят за слезы, и в зависимости от суммы, которую они уплатили.
Что касается меня, то, хотя моих букв и не было на туалетных принадлежностях Маргариты, инстинктивная снисходительность, естественная жалость, в которой я только что признался, заставляли меня думать о ее смерти дольше, чем она этого, может быть, заслуживала.
Я вспомнил, что часто встречал Маргариту на Елисейских полях, куда она ездила каждый день в маленькой синей карете, запряженной парой великолепных гнедых лошадей. Я отметил в ней тогда одну черту, несвойственную ей подобным, черту, которая как бы подчеркивала ее воистину исключительную красоту.
Эти несчастные создания, появляясь на улице, всегда окружены всяким сбродом.
