Генрик Сенкевич - Повести и рассказы
Поначалу читатель по без интереса следит за отношениями героя с добродетельной и симпатичной Марыней Плавицкой. (Вероятно, «семейная мысль» романа привлекла к себе внимание Л. Н. Толстого, оценившего «Семью Поланецких» положительно.) История знакомства, разрыва и соединения в браке двух молодых людей переходит в историю их дальнейшей семейной жизни, в ходе которой герой грешит и раскаивается, усваивает твердые религиозные принципы, учится ценить самоотверженную женскую любовь. Лишь под конец событий, лишь осознав в дни опасной болезни жены непрочность своего благополучия, он отрешается от того отношения к женщине, которое писатель характеризует следующим образом: «Когда он пришел к полной уверенности, что она является его собственностью, он и не думал о ней больше, чем следует думать о собственности».
Невыразительность героя требовала, пожалуй, гагой манеры повествования. Подробный и детальный рассказ, уместный в исторических романах, когда речь шла о судьбах людей ярких и значительных, здесь, в обрисовке современника, измельчавшего и потускневшего, оказался не вполне подходящим. Не были сильной стороной романа и страницы, касавшиеся умственной жизни эпохи. Сенкевич подметил, например, оживление в тогдашнем обществе интереса к идеям польского мессианизма, по изложение их (старым профессором Васковским) было упрощенным и едва ли не карикатурным.
Сам автор «Семьи Поланецких» не относил роман к числу своих крупных удач. Демократическая критика утвердилась в своем мнении о Сенкевиче как о консерваторе. Ст. Бжозовский признал книгу «романом польской буржуазии». О буржуазности ее содержания говорил и А. П. Чехов, чей отзыв был сделан, впрочем, в частном письме и не предназначался для печати: «Цель романа: убаюкать буржуазию в ее золотых снах. Будь верен жене, молись с ней по молитвеннику, наживай деньги, люби спорт — и твое дело в шляпе и на том и на этом свете. Буржуазия очень любит так называемые «положительные» типы и романы с благополучными концами, так как они успокаивают ее на мысли, что можно и капитал наживать, и невинность соблюдать, быть зверем и в то же время счастливым»[3].
Тем не менее и этот роман интересен сегодняшнему читателю. Познавательное значение его несомненно. Сенкевичем были подмечены явления, которые не привлекали внимания других современных авторов. Во многом он дополнил созданный литературой портрет шляхетского современника. Бесспорно наличие в книге ярких страниц, интересно задуманных образов и сюжетных линий, которые в другой художественной структуре могли бы зазвучать по-иному, гораздо сильнее. Живо изображено дворянское оскудение и вызванные им перемены в мыслях и нравах. Показана и сила, которую по-прежнему имеют в обществе превратные понятия, основанные на праздности и эгоизме, пренебрежение мыслью и духовной красотой — все, что в литературе XIX века часто связывалось с понятием «свет». Среда, которая живет по этим понятиям, пагубна для чистых, творческих натур. (Это иллюстрирует печальная история поэта Завидовского.) Уродливость дворянского воспитания, искореняющего здоровые начала, приучающего ко лжи и бездумному эгоизму, иллюстрируется несколькими женскими образами. Писатель с горечью отмечает, что устои, хранить которые, по его мнению, призваны польские женщины, находятся под угрозой: «Есть у нас женщины, которые бога и заповеди религии носят в сердце, а есть и такие, которые из нашей католической религии делают себе католический спорт,— такие громче всех болтают и растут, где их не сеяли». В мире «Семьи Поланецких» люди теряют подлинность. Царит притворство в его различных вариантах: будь то комедиантство старого Плавицкого, поза декадента Букацкого или стремление адвоката Машко капаться удачливее и богаче, чем на самом деле. Сенкевич, однако, к таким человеческим качествам и поступкам, которые достойны обличения, сатиры, довольно часто относится со снисходительным благодушием. В романе ощущается подчас какая-то фальшивость интонации, лишающая произведение Сенкевича той художественной цельности, которая характерна для лучших его вещей.
Работа над «Поланецкими», романом солидным и объемистым, утомляла, как можно предполагать, самого автора. («Я даже не в состоянии сказать, как я устал»,— пишет Сенкевич, поставив в рукописи слово «конец».) Не исключено, что уже в эти дни ему мечталось возвращение к историческому роману. Проходит месяца четыре — и начинается работа над «Камо грядеши» (в оригинале латинское: «Quo vadis»). Она длится примерно год: написанное немедленно идет (с марта 1895 года по февраль 1896-го) на страницы варшавской, краковской, познанской газет. О том, как возник замысел романа, Сенкевич позднее рассказывал так:
«Это было следствие разных причин. У меня была многолетняя привычка перед сном перечитывать древних римских историков. Я делал это не только из любви к истории, которой всегда весьма интересовался; но также из-за латыни, которой я не хотел забывать. Эта привычка позволяла мне без труда читать латинских поэтов и прозаиков и вместе с тем будила все более горячую любовь к древнему миру.
Всего сильнее привлекал меня из историков Тацит. Вчитываясь в его «Анналы», я неоднократно чувствовал искушение изобразить в художественном произведении два противостоящих друг другу мира, из которых один представлял собой правящую мощь, всесильную административную машину, второй же — исключительно силу духа». Далее Сенкевич говорит, что с художественной точки зрения сложившийся замысел увлек его прежде всего «теми великолепными формами, в которые умел облечь себя древний мир».
Действительно, в польской литературе эпохи разделов время упадка могущественной империи изображалось многими авторами: достаточно назвать драму Зыгмунта Красинского «Иридион». Добавим к этому, что Сенкевич работал над романом в годы, когда остро ощущался кризис общественного устройства, старой культуры, когда считанные годы оставались до революционных событий, которые оказали огромное влияние на судьбы польского народа. Это наложило свой отпечаток и на восприятие новой книги Сенкевича: в ней отыскивали параллели с современностью, толковали ее (отвлекаясь от конкретного исторического материала) как прославление стойкости борцов за новые революционные идеи. Ее охотно читали члены возникавших на польских землях социалистических организаций. Рецензия на «Камо грядеши», появившаяся в краковской социалистической газете, называлась... «Революционный роман».
Сенкевича, конечно, не стоит считать виновником подобных преувеличений, и таких толкований замысел романа не предусматривал. Писатель, верный своим консервативным взглядам, задумал «истинно христианскую эпопею» и полагал, что она станет произведением более важным, чем все им до сих пор написанное. Художественный результат, однако,— что признают едва ли не все исследователи и критики, в том числе и католического направления,— несколько разошелся с замыслом.
Дело в том, что, изображая античный мир, идущее к гибели язычество, Рим «огромный, жадный и хищный, а вместе с тем распущенный и прогнивший до мозга костей», Сенкевич опирался на многочисленные источники, штудировал многочисленных латинских авторов, изучал обширные научные труды и литературные произведения, посвященные императорскому Риму, короче — имел дело с реальной действительностью, получившей отражение в памятниках литературы и искусства. Для обрисовки же первых христиан писатель посчитал в общем достаточной легенду, христианскую мифологию, католическую агиографию — без отклонений от официальной интерпретации и со сравнительно скромными дополнениями.
Здесь уместно вспомнить, что богатство и разнообразие изучаемых автором источников были, по Сенкевичу, непременным условием создания исторического романа, оправданием его существования. В статье «Об историческом романе» (1889) он писал: «Возможно ли верно и правдиво воссоздать человека минувшего времени? Я не думаю подвергать сомнению значимость непосредственных наблюдений, а утверждаю лишь, что изучение прямых и точных свидетельств, которые оставили после себя прошлые века, может таковые полностью заменить, а иногда и превзойти». Разная степень оснащенности историческими данными сказалась, несомненно, на яркости изображения в «Камо грядеши» противостоящих друг другу миров. На одной стороне были пластически выразительные образы, тщательно обрисованный бытовой фон, на другой — кроме хорошо знакомой читателю проповеди — эмоциональная окрашенность, патетика, экзальтация или же идилличность. Языческая культура выглядит богаче и привлекательнее, чем втайне набирающее сторонников новое мировосприятие. Сенкевичу кажется, что вопрос о том, почему победило христианство, в развернутом ответе не нуждается. Он требует, чтобы ему верили на слово: раз за новую веру люди отдают жизнь — значит, в ней есть смысл. Пожалуй, одна лишь причина смены религии раскрыта в романе с достаточной художественностью: невозможность жить, как жили раньше, от последнего раба до высших лиц империи, в жестоком страхе, под постоянной угрозой смерти.
