Евгений Сухов - Мятежное хотение (Времена царствования Ивана Грозного)
Послом был Иван Шуйский, но уже неделя прошла, как он прибыл из Польши, а с докладом в Думу по-прежнему не торопился, и сейчас подрастающий царь пожелал Ивана Шуйского видеть у себя в Верху.
— Пренебрегает король польский великой честью, государь, — эхом отозвался Иван Шуйский, стараясь не смотреть в глаза юному правителю. Проглядели бояре где-то царя, все дитем его считали, а отрок уже бояр успел под себя подмять. Может, и правы были те, кто говорил о том, чтобы государю в питие зелье злое подсыпать да схоронить с миром, а самим на трон взойти. — Отказал послам.
— Что же он такого сказал тебе… Ивашка? — посмел Иван Васильевич обратиться к родовитому боярину, как к холопу дворовому.
Поперхнулся Иван Шуйский от такого обращения, но отвечал достойно:
— Прости, государь, но говорит он, что поган ты с малолетства и распутен, а дочка его младшенькая, что цветок полевой, в невинности растет и о бесстыдстве не ведает.
— Ишь ты куда латинянин повернул! А сам-то польский король не монахом в молодости поживал, — обругался Иван Васильевич.
— Государь, почто ты нас так обидел? Брата нашего живота лишил? — Шуйский нашел в себе силы заговорить о главном. — За что на нас, слуг твоих верных, опалы свои кладешь, а ворогов на груди своей пригреваешь?
— Изменник князь Андрей был, — строго смотрел на боярина государь. — Обижал меня всяко, а сам государством правил как хотел. То не я на него опалу напустил, то Божья кара на нем остановилась. А на остальных Шуйских я гнева не держу, ступай себе с миром.
Москва встретила смерть Андрея Шуйского тихо.
Бояре настороженно помалкивали и зло приглядывались к вернувшемуся из ссылки Федору Воронцову, который перестал снимать перед Рюриковичами шапку и проходил в покои государя, как к себе в избу. Теперь он кичливо поглядывал на толпу стольников и дворян, топтавшихся на крыльце, уверенно распоряжался во дворе и щедро раздавал подзатыльники нерадивым слугам.
Место Андрея Шуйского оставалось свободным, и Федор уверенно опустил на него свой тощий зад.
Федор Воронцов уже сполна отыгрался за нанесенные обиды: Иван Кубенский, посмевший драть Воронцова за волосья, сидел в темнице; Афанасий Батурлин, говоривший ему невежливые слова, лишился языка; окольничий Михаил Борода, плюнувший вослед Воронцову, был обезглавлен.
Федор Воронцов не брезговал являться в темницы и, разглядывая исхудавшие лица своих обидчиков, затаенно вопрошал:
— Ну каково же тебе на дыбе, душа моя Петр Андреевич? Не сильно ли плечики тянет? — интересовался он с иезуитской предупредительностью. — А может быть, ремешки подтянуть, чтобы покрепче было? Это мы сейчас быстро устроим. Эй, палач! Чего застыли?! За работу живехонько! Не видите, что ли, Петр Андреевич совсем замерз, согреться ему надобно. Угостите его еще с пяток плетей, пусть кровушка его по жилочкам разбежится!
Палач, готовый услужить любимцу царя, суетливо сновал по клети, замачивал хвосты плетей в едкой соли, раздувал уголья и, когда приготовления были закончены, не без удовольствия обрушивал на голую спину тяжелый удар.
— А-а-а-а!
Каждый удар вырезал со спины опального отрока полоску кожи.
Петр Андреевич, стольничий государя, вчерашний его советчик, корчился от боли и благодарил Воронцова за оказанную честь:
— Спасибо тебе, Федор… Ой, спасибо! Век не забыть мне твое угощение.
— Только прожить ли тебе век, голубчик? Эй, палач, подложи-ка Петру Андреевичу угольков под самые пяточки. Вот так… Вот, вот — пускай пожарится, — с наслаждением вдыхал Воронцов запах жареного мяса.
Палач старательно исполнял наказ любимца царя, не жалея губ, раздувал уголья, и красноватое пламя полизывало стопы мученика.
Глинские ревниво наблюдали за тем, как входит в силу боярин Воронцов. С раздражением следили за каждым его шагом, ожидая, что тот непременно споткнется. Но Федор Воронцов уверенно расхаживал по царскому двору, смело распоряжался караульщиками самого Ивана Васильевича. Глинские посторонились, пропуская его вперед, и это тихое отступление походило на западню для любимца царя.
Дядя[20] молодого царя шептал Ивану в оба уха:
— Доверчивый ты, Ванюша, точно такой же, как и твой батюшка. Покойный Василий Иванович тоже все боярам своим доверял. А тем только дай слабинку, как они тотчас прыг на шею и ноги свесят!
— К чему это ты? — спрашивал царь, поглядывая на Михаила Глинского.
— А вот к чему, Ваня. Андрея Шуйского ты от себя убрал и правильно сделал! — Заметив, что молодой государь насупился, Глинский продолжал: — Только вот зачем ты опять к себе боярина приблизил? А Федька Воронцов царем по двору шастает. Хозяин, дескать! И нас, родственников твоих, совсем не чтит. Обуздать тебе, Ванюша, его нужно. Хомут на него крепкий накинь, как на кобылу тягловую, пускай свой воз везет, а в царские сани не садится! Холоп — что собака: место свое должен знать! Вот так, Иван Васильевич!
Иван призадумался. Дядька зря не скажет. Если и верить кому, так это родственникам, что после матушки остались.
Царь крутанул перстнем, и изумруд цвета кошачьего глаза брызнул веселым светом на крепкие юношеские ладони. Сегодня днем эти ладони тискали в подклети зазевавшуюся девку: та, как увидела царя, так и обмерла с перепугу. А когда пальцы Ивана уверенно скользнули молодухе под сарафан и быстренько отыскали упругие соски, она уронила ведра со щами, обливая жирным наваром новые порты государя. Иван со смехом отряхнул струпья капусты и пошел дальше.
Иван и сам подмечал, что Федор Воронцов уже не тот прежний слуга — покладистый и покорный, каким знавал он его в детстве. Сейчас боярин был полон спеси и стремился решать государские дела в обход самого царя. Даже самодержавную печать осмелился отобрать у печатника и смеха ради ставил изображение Георгия Победоносца на лбы московских дворян.
Поиграв перстнем, Иван сцепил крепко пальцы и буркнул неохотно:
— Сам разберусь, если не по нраву придется, так прогоню со двора. А сейчас пускай куражится.
Однако слова, сказанные Глинским, глубоко проникли. и не желали отпускать весь остаток дня.
Царь повзрослел, и потехи его стали куда серьезнее, чем раньше. Еще два года назад он пострельцом бегал по двору в драной рубахе с великокняжескими бармами на плечах, без причины задирал холопских ребятишек и таскал за хвосты котов. В то время боярам приходилось проявлять диковинную изобретательность и смекалку, чтобы заманить юного царя на скучное сидение в боярской Думе. Ближние бояре не скупились на посулы: обещали царю сладких кренделей и мягких пряников, манили его в Думу яркой рубахой и новыми портами, и когда наконец отрока удавалось завлечь, посыльный боярин возвращался на сидение, торжествуя:
— Уговорил царя, явится. На самом тереме царь сидел и сапогом кота вниз спихивал. Кот орет истошно, прыгать не желает, хоть и тварь безмозглая, а понимает, что разбиться может.
А другой раз посланный боярин приходил с иной вестью.
— Не желает царь идти в Думу. На колокольне петухом орет. Я как начал звать, так он меня яблоками гнилыми стал обкидывать, а отроки дворовые ему в том помогать стали. Выпороть бы засранца, — произносил он почти мечтательно.
Теперь все изменилось.
Царь не бегает пострелом по двору, приосанился, в руках вместо камней сжимает трость. Бояре после случая с покойным Андреем Шуйским стали почтительнее, и уже никто не грозит оборвать царю уши и отхлестать хворостиной. Царь входил в рост и окружил себя боярскими детьми, которые тотчас спешили выполнить любую волю малолетнего государя. А забавам Ивана Васильевича не было конца: он с гиканьем разъезжал на резвом рысаке по узким московским улочкам в сопровождении многочисленной свиты и спешил огреть плетью нерадивого, посмевшего перебежать государю дорогу; врывался на многолюдные базары, и широкогрудый жеребец подминал под себя мужиков и баб. Московиты, сняв шапки, бессловесно сносили побои, а Иван, преодолевая тягучее сопротивление людской массы, въезжал в самую середину базарной площади, оставляя после себя покалеченный народец.
Встречи с Иваном опасались, даже юродивые боязливо посматривали в его сторону, прочие, еще издали услышав грохот цепей, спешили забежать в подворотню.
Сама Москва представлялась Ивану большим двором, где одну улицу занимали мясники, разделывающие говядину, предназначенную для царского стола; другую — огородники, доставляющие в Кремль лук и репу; третью — сыромятники, обрабатывающие кожу для тулупов бояр и дворян. И потому, не спросясь, он набирал с базара всякой снеди, щедро делясь добычей со своим многочисленным окружением.
Московский народ отходчив. Едва снесли на погост мужиков и баб, помятых на базаре государевыми жеребцами, и горе уже кажется не таким тяжким, и горожане, вглядываясь в крепкую фигуру юного царя, говорили:
