Иван Фирсов - Головнин. Дважды плененный
— Сирота он, на войну пошел волонтером, своим горбом заслужил мичмана и кавалерию. Спит и видит себя в вояжах дальних, кругом света жаждет плавания.
— Голова-то как?
— Соображает. Своим умом науки познает. Кука, Сарычева назубок знает, Крузенштерн и Лисянский у него на полке.
— Ты знаешь, Иван Саввич, не люб я до ходатаев, пришли его ко мне.
Несколько занозистый двадцатилетний мичман пришелся ко двору.
В конце мая вице-адмирал Сарычев пригласил Головнина, кивнул на кресло, протянул листы:
— Ознакомьтесь, Василий Михайлович, с инструкцией на ваш вояж.
Не торопясь приподнялся Головнин, взглянув на листы, так же размеренно, без спешки, вчитывался в наставление: «При первом вашем отправлении путешествия вокруг света 1807 года дана была вам от Адмиралтейского департамента инструкция с подробным наставлением, как поступать во время плавания вашего, касательно определения пути, ведения журнала и внесения в оный полезных замечаний… — все это знакомо, Головнин слегка кашлянул, — ныне департамент, удостоверясь на опыте в ваших познаниях и способностях, не находит надобности повторять тех же предписаний и полагается во всем на ваше искусство и благоразумие. — „То-то, признали меня, — подумал Головнин. — А вот и главные предметы вояжа“.
— 1. Доставить в Камчатку разные морские и военные снаряды и другие нужные для сей области и для Охотского порта припасы и вещи, которые по отдаленности сих мест невозможно или крайне трудно перевезти туда сухим путем.
2. Обозреть колонии Российско-Американской компании и исследовать поступки ее служителей в отношении к природным жителям областей, ею занимаемых.
3. Определить географическое положение тех островов и мест российских владений, кои не были доселе определены астрономическими способами, а также посредством малых судов осмотреть и описать северо-западный берег Америки от широты 60° до широты 63°, к которому по причине мелководья капитан Кук не мог приблизиться». Головнин пробежал глазами последние строки.
— Вы знаете, в тех местах еще никто из мореплавателей не проходил, кое-где Кук и Ванкувер приметили признаки земли, быть может, случай доставит вам счастье открыть и новые земли.
Отпуская Головнина, вице-адмирал вспомнил о разговоре с Траверсе.
— Давеча у министра мельком видел уведомление от князя Голицына с монаршим ходатайством о направлении к вам коллежского секретаря Матюшкина.
— Еще что? — невольно вырвалось у недовольного Головнина.
— А вы не ерепеньтесь, Василий Михайлович, — примирительно усмехнулся Сарычев, — говорят, он умница и морем бредит. О том вам сам министр, видимо, напомнит…
Почти два года Царскосельский лицей был подвластен «временщику» Гауэншильду. Льстец и царский приспешник, надменный чинуша, целый день со жвачкой-лакрицей в зубах, был ненавистен всем лицеистам. Озорной Матюшкин сочинил по этому поводу стишок:
В лицейском зале тишина,
Диковинка меж нами;
Друзья, к нам лезет сатана
С лакрицей за зубами.
Друзья, сберемтеся гурьбой,
Дружнее в руки палку,
Лакрицу сплюснем за щекой,
Дадим австрийцу свалку.
Натурального австрийца за год до выпуска лицеистов сменил давно обрусевший прибалтийский немец Егор Энгельгардт. Когда-то он был ординарцем Потемкина, потом неприметным канцеляристом, но вдруг устроился секретарем магистра Мальтийского ордена Павла I. Здесь-то он и оказывал услуги наследнику, и Александр I не забыл о нем.
Лицей находился под присмотром шефа жандармов, и Бенкендорф считал нового директора вполне благонамеренным, но излишне добрым. Н. Греч называл его «лицемером, хвастуном и порядочным сквернавцем». При внешней общительности Энгельгардт был скрытен и боязлив. Но ему по новой должности надлежало знать и доносить о душевном настрое своих питомцев-лицеистов. Он прекратил телесные наказания, пресекал грубость, не почитал муштру. Для нравственного образования он «завел обычай, — как писал князю Голицыну, — приглашать к себе несколько воспитанников моих и уверен, что сие домашнее общение, разговор и привычка быть в кругу семейства моего и принадлежать оному им весьма полезны…»
Лицеисты бывали у директора компаниями. Матюшкин приходил с близкими друзьями — Пушкиным, Пущиным, Дельвигом, Вольховским, Вильгельмом Кюхельбекером. В квартире директора, любителя естественных наук, на столе всегда лежал открытый географический атлас, сам он переводил записки английского морехода Ванкувера, на полках стояли тома сочинений Кука, Крузенштерна и Лисянского…
Лицеисту Матюшкину как-то сразу приглянулись директорские чертоги, где многое напоминало о море. Федор и сам не мог объяснить толком, каким образом его потянуло к морю. Но то, что началось это в лицейские годы, он знал наверняка. Жил он с малых лет в одиночестве, отца уже не было в живых, а мать не обременяла себя, устроила его в университетский пансион в Москве. Пять лет назад, приехав из пансиона, впервые стоял он на берегу моря. Наблюдал, как заходящее солнце медленно погружается в воду, скрывается за кромкой горизонта. «А что там, за горизонтом? Опять море? А за ним?»…
В лицейском парке раскинулось озеро. Посредине на каменном утесе высился величественный монумент в честь Чесменской победы русского флота, увитый цепями. На берегу стоял каменный сарай, как шутили лицеисты, «адмиралтейство». В сарае хранили лодки, шлюпки, каюки, байдарки, челноки, на подставке красовалась модель 70-пушечного корабля. Летом лицеисты любили кататься на лодках. Первым из них всегда был Матюшкин. Однажды байдарка перевернулась, не умевший плавать Кюхельбекер пошел ко дну. Матюшкин спас друга Кюхлю. Зимой Матюшкин пускался в «кругоземные плавания» по страницам книг о Колумбе, Куке, увлекался описаниями Сарычева о Северном океане, Чукотке, Великом океане, свежими впечатлениями о вояжах Лисянского и Крузенштерна. О прочитанном размышлял, делился мыслями на страницах «Лицейского мудреца»: «Расширение понятий наших физических, правовых, государственных дает служба морская, а воспитание духа в плаваниях и наслаждение морем, как бы воплощающим в себе вечность и величие мира, а также военная доблесть не могут быть ни с чем сравнимы».
Иногда наведывался к брату в Царское Село мичман Михаил Кюхельбекер. В такие дни от него не отходил Матюшкин. Жадно расспрашивал о кораблях, о флотской службе.
Как-то Михаил затащил Матюшкина и Пушкина в дом престарелого адмирала Александра Шишкова. Образованнейший моряк, президент Российской академии наук питал слабость к русской словесности и сам сочинял стихи. Был неравнодушен к судьбе лихих моряков, офицеров Давыдова и Хвостова, посвятил их памяти стихи:
Два храбрых воина, два быстрые орла,
Которых в юности созрели уж дела,
Которыми враги средь финских вод попраны,
Которых мужеству дивились океяны,
Переходя чрез мост, в Неве кончают век…
О странная судьба! О бренный человек!
Чего не отняли ни стены, ни пучины,
Ни гор крутых верхи, ни страшныя стремнины,
Ни звери лютые, ни сам свирепый враг…
То отнял все один… не осторожный шаг!
У себя в доме Шишков устроил «морскую выставку». Обширные комнаты были сплошь уставлены моделями судов, древних канонерок, ботика Петра, первого фрегата. На стене висел громадный портрет Федора Ушакова, напротив в золоченых рамах красовались иноземные флотоводцы. В скромных рамках бросались в глаза зарисовки плавания шлюпа «Диана», пребывание в плену его моряков. Матюшкин долго разглядывал рисунки.
— Сие тот самый шлюп капитана Головнина? — спросил он у Кюхельбекера.
— А ты разве не читал его «Записки о пребывании в плену у японцев»?
— Слыхать-то слыхал, а не читывал, — смутился Матюшкин.
— Я тебе обязательно их пришлю. Кстати, слух прошел, что Головнина прочат в новое плавание.
— Куда? — сдерживая волнение, спросил Матюшкин.
— Кругом Земли…
С той поры Матюшкин еще больше загорелся желанием посвятить жизнь службе на флоте и стал мечтать о плавании с Головниным. Некоторые из друзей усмехались: «Кто тебя возьмет?» Дельвиг не раз предупреждал о превратностях морской жизни. Лучше всех понимали Федора его близкие друзья Саша Пушкин и Кюхля. Но одно сочувствие не приносило ощутимого результата, а время шло. Удрученность Матюшкина сразу заметил Энгельгардт. По-разному относились к своему директору лицеисты, в том числе и друзья Матюшкина. Они благочинно, больше из приличия, навещали его уютную квартиру, в которой все умиротворяло и дышало покоем и тишиной. Дельвиг подметил этот настрой жизни своего попечителя:
Спокойно целый век прокатит он трудясь,
Полета быстрого часов не примечая.
Устанет, наконец, зевнет, перекрестясь,
Протянется, вздохнет, да и заснет зевая.
К слову сказать, Пушкин с 5 холодком относился к Энгельгардту, и тот отвечал ему тем же. А вот Матюшкин как-то сразу проникся симпатией к Егору Антоновичу, был радушно принят в его семье и до конца жизни сохранил с ним теплые, искренние отношения. Немаловажным обстоятельством в приязни Матюшкина было его одиночество. Мать жила в Москве, среди придворных дам, не скучая по сыну. За время учебы она ни разу не пригласила навестить ее, да и денег на дорогу у лицеиста Матюшкина не водилось…
