Сергей Львов - Гражданин Города Солнца. Повесть о Томмазо Кампанелле
Вице-король пришел в такую ярость, в какой его редко видели, — жалкий кандальник из вонючей дыры осмеливается учить государственной мудрости испанского вельможу!
Ответом были новые строгости. Но Кампанелла продолжал писать. Он принялся за большие сочинения «Испанская монархия» и «Монархия Мессии».
…С этими сочинениями связано то, что в позднейшие времена назовут загадкой Кампанеллы, его парадоксом. Действительно, они и загадочны, и парадоксальны. Кампанелла красноречиво доказывает, что он не враг, а приверженец испанской монархии. Было время, когда это объясняли просто: узник, приговоренный к пожизненному тюремному заключению, пытается добиться освобождения, стараясь обмануть тех, кто держит его в неволе. Кто осудит его за это?
Однако свободы Кампанелла таким путем не добился. Не добился потому, что упорно развивал свои взгляды, которые в главном остались неизменными. Они выражали его мечту о политическом перевороте, о социальных преобразованиях не только в Калабрии, Неаполитанском королевстве, Италии, но и во всей Европе, а затем и во всем мире. Народ, ради которого он и его друзья прежде всего задумали свой заговор, не поддержал их по-настоящему. Раз не сбылась эта надежда, может быть, теперь ее осуществит могущественная власть? Когда-то в Падуе он в своих обращениях к государям надеялся, что единое, разумное и справедливое государство может возглавить папа, опираясь на сенат, избранный из достойнейших. Теперь ему показалось, что можно подвигнуть на это испанское королевство.
Кампанелла не молил испанского короля о прощении и пощаде, не заискивал перед ним. Он как равный давал ему советы. Всемирное единение человечества — вот смысл великих преобразований. Единство человеческого рода, который забудет о распрях и войнах, — вот что такое монархия в мечтах Кампанеллы.
Дерзкий мечтатель! Обращаясь к испанским властям, он обличает абсолютизм, нападает на тиранию, взывает к установлению на земле равенства и справедливости. Величайшие беды мира проистекают от постоянных войн в распрей, писал Кампанелла. Они уносят богатство народов и жизни людей. Они опустошают земли. Только единство может спасти мир. Оно — великое благо. Оно — единственная надежда. Пусть объединяющей силой будет испанская монархия. Главное, чтобы распри и междоусобицы прекратились. И если ради того, чтобы был услышан этот призыв, надо говорить о преданности испанской короне, он пойдет на это.
Хитрость отчаявшегося узника, решившего любой ценой вырваться на свободу? Нет, Кампанелла не таков. У него много раз была возможность облегчить свою судьбу отступничеством, и каждый раз он с презрением отвергал такую возможность. Он и теперь не стал иным. Не прямым путем шла его мысль и не прямые способы приходилось ему искать, чтобы выразить ее. И еще не раз впоследствии будут останавливаться читатели Кампанеллы перед странной, озадачивающей и ошарашивающей противоречивостью его сочинений.
В будущем государстве равенство должно быть введено Законом. Оно — истинная кормилица народов. Неравенство пагубно!
Узник темной камеры прозревает это государство так же ясно, как он видел свой Город Солнца, да оно, это Государство Мессии, и есть по-новому описанный, но, в сущности, тот же Город Солнца. Чтобы добиться равенства, учит он власти, надо обложить налогами баронов и ростовщиков, ввести подоходное обложение, государственные средства расходовать не на роскошь, а на содержание войска, необходимого для его защиты, и на просвещение.
Кампанелла вникает в подробности. Государство должно покровительствовать наукам и просвещению, строить и поддерживать школы. Ему следует посылать экспедиции в дальние страны.
Опаснейшие мысли высказывает этот человек в своих политических сочинениях! Правители боятся народных восстаний? «Чтобы народ не бунтовал, — пишет он в одном из тюремных сочинений, — лучше вооружить его, чем разоружить. Тогда, если ты будешь хорошо управлять, — обращается он к правителю, — народ употребит оружие в твою пользу, а если будешь править дурно и неблагоразумно, народ, хотя бы он и не вооружен, восстанет и найдет себе оружие, и повернет его против тебя».
Нет, это не язык покаявшегося бунтовщика, который вымаливает свободу. Это язык человека, убежденного в том, что дело, за которое он страдает, — дело правое.
Пишет он и о своей верности церкви. Но как! Он настаивает на том, чтобы церковь была преобразована, чтобы она вернулась к тем временам, когда христианство провозгласило равенство людей, бедность, нестяжательство как высшие блага. Нужно, утверждает он, «чтобы все духовенство, красное или белое, зеленое или черное, ходило в церковь босиком, и постилось, и пило простое вино, и ело мужицкий хлеб». Он с горечью восклицает, что с той церковью, какой она стала, связывается у людей представление о казнях и налогах, о тюрьмах и пытках, о преследованиях.
Изумившись, вспомним, где и когда это писалось. Для Кампанеллы каждый час, на который ему разрешали зажечь светильник, каждый лист бумаги, который доставался ему, были величайшим благом, сегодня доступным, завтра запретным. Все примеры — исторические, философские, политические — ему приходилось приводить по памяти — в Замке Святого Эльма у него не было книг, ни единой. А спорить ему приходилось с сильными оппонентами.
Умами многих государственных деятелей владели мысли, которые за век до Кампанеллы высказал секретарь Флорентийского совета Никколо Макиавелли. В сочинении «Князь» он советовал им подчинять честь, совесть и религию политическим интересам правителя. Книга его вызывала споры. Иным казалось, что его советы — мудрость, без коей не может обойтись правитель. Иные же полагали, что Макиавелли лукавит, — он вовсе не прославляет двоедушия, необходимого правителю, а показывает людям, к какому двоедушию неизбежно прибегают правители, пишет не о желаемом, а о сущем.
Кампанелла эту догадку не принимал. С Макиавелли он спорил постоянно, он отвергал пути, какими тот учил пользоваться, написав однажды такие слова: «…есть опасность, что все народы поверят, что религия — это искусство держать их в узде, как учит Макиавелли и большая часть политиков…»
Но, не раз снова повторив, как ненавистен ему Макиавелли, Кампанелла советует испанским властям хитрые и жестокие пути, чтобы добиться всемирного господства. Что это? Лицемерие? Хитрость? Насмешка? Печальное признание того, что в этом мире ничего не добьешься прямотой и честностью?
Дивиться ли тому, какие странные, порой жестокие пути предлагал Кампанелла, чтобы осуществить свою мечту? Счастье человечества казалось ему выше счастья отдельного человека, и жестокость он порой призывал уничтожить жестокостью. Так он думал. Так он верил. Да и мог ли он думать и верить иначе? Но почему Кампанелла обращал свой призыв к испанской монархии? Он искал силу, способную объединить народы, считая, что их распри — величайшее из зол.
Были в его сочинениях, написанных в тюрьме, страницы, которые можно истолковать как попытку обмануть своих тюремщиков. Но их истинный смысл не скрылся ни от его друзей, ни от его врагов. Друзья распространяли их в списках — некоторые из этих копий дошли до нашего времени. А светские и церковные власти их запрещали и уничтожали.
Кампанелла упорно, неутомимо продолжал строить свое воображаемое всемирное государство. Он мечтал, чтобы его призыв был услышан на небе и на земле. В прозе и стихах он обращал его к богу и всем святым. Он взывал к слуху государей и народов. Он требовал, чтобы ему вняли итальянские князья и республики, папа, все прелаты и все монахи католической церкви. Ему мало было Германии, Испании, Франции. Он взывал к великому князю бесконечно далекой Московии и к царю Абиссинии, к китайскому богдыхану, к племенам недавно открытых заокеанских земель. Каждый и все должны соединиться в одну семью. Пусть их объединит католицизм, только бы навеки прекратились распри народов и неравенство людей.
Во мраке камеры хотелось думать о свете. Он вспоминал друзей. Мы все были погружены во мрак, писал он. Многие среди нас были обессилены невежеством и темнотой. И находились презренные музыканты, которые за плату навевали на людей еще более глубокий сон. А хоть иные и бодрствовали, но их влекли почести и богатство, они спокойно проливали чужую кровь, они презирали тех, кто печалится о мире. «И тогда я засветил лампаду!»
Да, этого у него никто не отнимет! Он засветил лампаду истинной мудрости. Думать ему помешать не могут. Диоген и в бочке оставался мыслителем. Правда, в нее светило солнце и он не был к ней прикован: мог выйти из нее и отправиться куда глаза глядят.
Кампанелла заставлял себя сосредоточиться на своих мыслях, часто сложнейших и отвлеченнейших, ему хотелось умственным взором объять все мироздание. А иногда им овладевало страшное волнение — надо что-то делать для своего освобождения! Так больше нельзя! Но что может сделать узник, заключенный в тюрьму, из которой никогда и ни за что не убежать? Единственное его средство — слово, единственная надежда — красноречие. Он писал письма кардиналам, молил папского нунция и апостолического комиссария в Неаполе о свидании по важнейшему делу. Чтó важным прелатам, святым отцам, церковным иерархам, обремененным церковными делами, облеченным высоким доверием папы, жалкий монах, опозоривший свой сан, изобличенный еретик? Мало ли таких, как он, расплачивается за дьявольскую гордыню в тюрьмах Святой Службы, а презренный прах иных давно развеян палачом по ветру? По какому праву сей нечестивый просит свидания? И как просит? Его просьба смахивает на требование!
