Роберт Грейвз - Собрание сочинений в 5-ти томах. Том 1. Я, Клавдий
— Пожалуйста, прабабушка… — умоляюще произнес Калигула.
— Ладно, чудовище, успокойся: пока ты примерно себя ведешь, я буду хранить твой секрет.
— А Ургулания его знает? — спросил я.
— Нет. Только чудовище и я.
— Он добровольно тебе признался?
— Конечно, нет. Калигула не из тех, кто признается. Я как-то раз обыскивала его спальню, хотела посмотреть, не замышляет ли он каких-нибудь фокусов — не занимается ли, например, любительски черной магией, не дистиллирует ли яды, ну и прочее в таком духе. И мне попался в руки…
— Пожалуйста, прабабушка…
— …зеленый предмет, который рассказал мне весьма примечательную историю. Но я отдала его обратно.
Ургулания сказала, ухмыляясь:
— Фрасилл предсказал мне смерть в этом году, так что я буду лишена удовольствия жить в твое царствование, Калигула, если только ты не поторопишься и не убьешь Тиберия.
Я обернулся к Ливии:
— Он собирается это сделать, бабушка?
Калигула сказал:
— А это безопасно — говорить такие вещи при дяде Клавдии? Или ты собираешься его отравить? Отправить на тот свет?
Ливия ответила:
— О, вполне безопасно и когда он на этом свете. Я хочу, чтобы вы двое получше узнали друг друга. Это одна из причин сегодняшнего обеда. Послушай, Калигула. Твой дядя Клавдий — единственный в своем роде. Он настолько старомоден, что, поклявшись любить и защищать детей своего брата, он всегда — пока ты жив — будет тебе помогать. Слушай, Клавдий. Твой племянник Калигула — тоже единственный в своем роде. Он труслив, вероломен, похотлив, тщеславен и лжив, и он сыграет с тобой не одну злую шутку в жизни, но помни одно: он никогда тебя не убьет.
— Почему бы это? — спросил я, снова осушая кубок. Такие разговоры бывают только во сне: интересный, но бредовый.
— Потому что ты — тот человек, который отомстит за его смерть.
— Я? Кто это сказал?
— Фрасилл.
— А Фрасилл никогда не ошибается?
— Нет. Никогда. Калигулу убьют, и ты отомстишь за его смерть.
Наступило мрачное молчание; оно длилось, пока не подали десерт. Тут Ливия сказала:
— А теперь, Клавдий, мы поговорим с тобой наедине.
Остальные двое поднялись и вышли.
Я сказал:
— Странный какой-то у нас был разговор, бабушка. Кто в этом виноват — я? Может быть, я слишком много выпил? Я имею в виду, что некоторые шутки в наше время опасны. Забавляться так довольно рискованно. Надеюсь, слуги…
— О, они глухонемые. Нет, вино тут ни при чем. В вине скрыта истина, и разговор наш был вполне серьезным. Во всяком случае, с моей стороны.
— Но… если ты действительно считаешь его чудовищем, зачем ты поощряешь его? Почему не поддержать Нерона? Он — прекрасный юноша.
— Потому что не Нерон, а Калигула будет следующим императором.
— Но из него выйдет на редкость плохой император, если он таков, как ты говоришь. И ты, посвятившая всю жизнь служению Риму…
— Да, но против судьбы не пойдешь. А теперь, когда Рим оказался настолько безумен и неблагодарен, что разрешил моему негодяю сыну отстранить меня от дел, оскорблять меня — меня, можешь ты это себе представить! — величайшую правительницу, какую знал мир, и к тому же его мать…
Голос Ливии стал пронзительным. Я поспешил переменить тему. Я сказал:
— Успокойся, бабушка, пожалуйста, успокойся. Ты сама говоришь: против судьбы не пойдешь. Но нет ли в связи с этим чего-нибудь, что ты хотела бы сказать именно мне?
— Да, насчет Фрасилла. Я то и дело советуюсь с ним. Тиберий не знает об этом, но Фрасилл часто здесь бывает. Несколько лет назад он предрек ссору между Тиберием и мной — сказал, что под конец Тиберий восстанет против меня и возьмет всю власть в свои руки. Я тогда не поверила ему. Фрасилл сказал мне еще одно: что хотя я уйду из жизни изверившейся во всем старухой, после смерти меня в течение многих лет будут считать богиней. А еще раньше он предвещал, что тот, кто умрет в том году, когда, как я знаю теперь, суждено умереть мне, станет величайшим Божеством мира и что с течением времени все храмы в Риме и во всей империи буду посвящены только ему.[110] Даже не Августу.
— А когда ты умрешь?
— Через три года. Весной. Я точно знаю день.
— Неужели тебе так хочется стать богиней? Мой дядя Тиберий, похоже, вовсе к этому не стремится.
— А я теперь, когда труды мои закончены, только об этом и думаю. И почему нет? Если Август — бог, Ливии смешно быть всего лишь его жрицей. Работала-то я, верно? Он был такой же никудышный правитель, как Тиберий.
— Да, бабушка. Но разве тебе недостаточно знать, что ты сделала, неужели для тебя так важно поклонение невежественной толпы?
— Дай мне объяснить, Клавдий. Я вполне с тобой согласна насчет невежественной толпы. Но я думаю не столько о славе на земле, сколько о том, что меня ждет в другом мире. Я совершила много дурных поступков — без этого великому правителю не обойтись. Для меня благо империи было превыше любых личных соображений. Чтобы спасти ее от раскола, мне пришлось пойти не на одно злодеяние. Август чуть было не погубил Рим своим дурацким фаворитизмом: Марцелл против Агриппы, Гай против Тиберия. Кто спас империю от новых гражданских войн? Я. Неприятная и трудная задача убрать с дороги Марцелла и Гая выпала мне. И не притворяйся, будто ты никогда не подозревал меня в том, что я их отравила. А что может быть достойной наградой для правителя, который совершает подобные преступления на благо своим подданным? Достойной наградой — и это само собой очевидно — может быть только одно: обожествление. Ты веришь, что души преступников обречены на вечные муки?
— Меня всегда учили, что это так.
— А бессмертные боги могут не бояться наказания, сколько бы преступлений они ни совершили?
— Да. Юпитер избавился от своего отца, убил одного из внуков, женился на собственной сестре и… да, я согласен… у них у всех подмоченная репутация. И, спору нет, они неподвластны преисподнему трибуналу, который судит простых смертных.
— Вот именно. Ты видишь теперь, почему для меня так важно быть богиней. Потому-то, если уж ты хочешь знать, я терпимо отношусь к Калигуле. Он поклялся, что, если я никому не выдам его тайну, он сделает меня богиней, как только станет императором. Поклянись, что и ты приложишь все силы, чтобы меня как можно скорее обожествили, ведь… о, неужели ты не понимаешь? Ведь пока я не стану богиней, я буду в преисподней, где меня ждут самые ужасные и изощренные муки. Ничто не сможет их отвратить.
В голосе Ливии, потерявшем царственное высокомерие, зазвучала испуганная мольба; этот внезапный переход удивил меня больше, чем все, что я от нее услышал. Надо было как-то ответить ей, и я сказал:
— Не вижу только, какое влияние бедный дядя Клавдий может оказать на императора или на сенат.
— Какая разница, видишь ты или нет, идиот! Ты поклянешься выполнить мою просьбу? Поклянешься собственной головой?
Я сказал:
— Бабушка, я поклянусь головой — хотя чего она сейчас стоит? — но только при одном условии.
— Ты осмеливаешься ставить условия мне?
— Да, — сказал я, — осмеливаюсь… после двадцатого кубка, и это очень скромное условие. Ты тридцать шесть лет гнушалась мной и не скрывала своего отвращения; не ожидаешь же ты теперь, что я хоть что-нибудь сделаю для тебя, не поставив своих условий.
Ливия улыбнулась.
— И в чем заключается твое скромное условие?
— Существует множество вещей, о которых я хотел бы узнать. Прежде всего я хочу узнать, кто убил моего отца, кто убил Агриппу, кто убил моего брата Германика и моего сына Друзилла…
— Зачем тебе это? Надеешься, как последний дурак, отомстить мне за их смерть?
— Нет, даже если ты в ней и повинна. Я никогда не мщу, если не вынужден к этому клятвой или необходимостью защищаться. Я верю, что зло наказывает само себя. Я хочу одного: знать истину. Я — профессиональный историк, и единственное, что меня по-настоящему интересует, это как происходит то или иное и почему. Я пишу историю, скорее чтобы самому получить сведения, нежели сообщать их читателям.
— Я вижу, старый Афинодор оказал на тебя большое влияние.
— Он был добр со мной, и я был ему благодарен. Вот я и стал стоиком. Я никогда не вступаю в философские споры — меня это не привлекает, — но мировоззрение стоиков я принял. Ты можешь быть спокойна, я никому не повторю ни слова из того, что ты мне расскажешь.
Я убедил Ливию в искренности своих слов и в течение четырех часов с лишним я задавал ей самые обстоятельные вопросы, и она спокойно, без уверток отвечала на них: так управляющий имением мог бы рассказывать приехавшему ненадолго хозяину о мелких потерях в хлеву или в птичнике. Да, она отравила моего деда, нет, отца моего она не отравляла, несмотря на подозрения Тиберия, — он умер от гангрены, да, она отравила Августа, намазывая ядом фиги, когда они еще были на дереве. Она рассказала мне всю историю с Юлией так, как я уже ее вам изложил, и историю Постума — подробности которой я имел возможность проверить; да, она отравила Агриппу и Луция так же, как Марцелла и Гая, да, она перехватила мои письма Германику, но нет, его она не отравляла — Планцина сделала это по собственному почину. Правда, она собиралась его убить, так же как моего отца и по той же самой причине.
