Автор неизвестен - Аспазия
Мы сели в эту лодку, взяв с собой трех молоденьких иониек, которые, кроме красоты славятся еще своими познаниями в музыке и пении, затем двух охотничьих собак и сети, так как мы имели намерение ехать вдоль берега, приставать там и сям, выходить на землю и охотиться.
Мы переехали через Саламинский пролив. «Вакханка» — так называется наша лодка — весело прыгала по волнам. Ее нос, представляющий позолоченную голову пантеры, на которой едет вакханка, сверкал на солнце; мачта была увита плющом и цветами, внутренность лодки покрыта коврами и мягкими подушками. Мы болтали, шутили и пели. Из трех красавиц, одна играла на флейте, другая на цитре, третья на цимбалах, так что далеко по морю разносились музыка, пение и веселый говор и мы должны были бить веслами любопытных дельфинов, если не желали, чтобы они опрокинули нашу лодку.
Проезжая вдоль берега, мы миновали много деревенских домиков. Перед одним из них мы остановились ненадолго, чтобы устроить серенаду, жившей в нем красавице. Услышав с моря пение и увидав наших разодетых спутниц, она была очень довольна. Смеясь стояла она на крыше дома; мы бросали ей вверх венки и посылали воздушные поцелуи.
Затем мы отправились далее в море. Солнце палило, но мы знали, как защититься от него: мы развесили над нашими головами плащи наших приятельниц и наши собственные, что придало лодке еще более красивый и оригинальный вид.
Временами нам казалось, что мы слышим веселый, гармонический смех сирен. На море было совершенно тихо. Налево от нас находился Саламин, направо — мегарский берег. С этого места берега сделались уединеннее и однообразнее, только изредка доносились до нас звуки пастушеской флейты с горных вершин. Мы продолжали веселиться, ловили рыбу длинными удочками; кроме того нам попались на берегу несколько диких гусей.
Когда мы снова хотели поднять паруса и продолжать путь по направлению к Мегаре, нам встретилась другая лодка, нисколько не уступавшая нашей в красоте и роскошных украшениях. В этой красивой лодке сидел пожилой человек рядом с очаровательной молодой девушкой. Вид этой девушки воспламенил меня, но встреча была слишком мимолетна: обе лодки быстро разъехались и мегарец вскоре скрылся за выступом скалы.
Мы снова вышли на берег в одном месте, которое нам особенно понравилось. Там было несколько одиноких кустов, которые наши собаки сейчас же обыскали. Вскоре они выгнали зайца. Мы схватились за сети в надежде загнать его в них и побежали за зайцем, оставив наших приятельниц около лодки. Между тем собаки гнали зайца через поле и привлекли внимание пастуха, пасшего вблизи стадо. Но по несчастью одна из наших собак, бросившись в середину стада, испугала баранов, которые разбежались в разные стороны; раздраженный этим пастух схватил довольно большой камень, попавшийся ему на глаза, и бросил в собаку, которую смертельно ранил в голову.
Удар достался Филаксу, самой лучшей из моих охотничьих собак. Увидав происшедшее издали, мы бросили зайца и с негодованием поспешили к пастуху, который между тем собрал несколько своих товарищей, приблизившись к нему, мы увидели перед собой целую угрожающую толпу. Тем не менее мы хотели броситься на них, как вдруг из стоявшего поблизости деревенского дома к нам поспешно подошел раб, спрашивая от имени своего господина, что значит все это.
Узнав из слов раба, что пастух находится на службе у его господина, мы потребовали говорить с ним, чтобы получить удовлетворение за убитое животное. Мы последовали за рабом и, придя в деревенский дом, были немало удивлены, узнав в его хозяине того самого старика, который проехал мимо нас в сопровождении очаровательной девушки.
Мы рассказали о случившемся и объявили, что желаем отомстить пастуху. Старик, как мегарец и враг афинян, отвечал нам довольно резко. Пастухи, большая часть которых последовала за нами, с громкими криками жаловались на беспорядок, произведенный нами в их стадах. Соединившись с рабами, служившими в доме, они принудили нас, благодаря большинству, со стыдом отступить, не получив требуемого удовлетворения. Как ни раздражало меня все происшедшее, я все-таки успел бросить несколько взглядов на юную красавицу, следившую из сада за ссорой со смесью любопытства и страха.
Выйдя из дома с моими товарищами, я сейчас же сообщил им, на что я решился, чтобы отомстить недостойному мегарцу. Очаровательную девушку я счел купленной любимой рабыней, и решился, спрятавшись недалеко, выждать минуту, когда за домом не будут наблюдать и девушка будет одна в саду, тогда поспешно броситься на нее и похитить.
Желанный случай встретился раньше, чем мы надеялись. Не прошло и двух дней, как мы застали девушку одну, схватили ее, завязали ей рот и по скрытой горной тропинке поспешно перенесли ее на лодку. Под покровом наступивших сумерек нам удалось удалиться от мегарского берега.
— А девушка? — спросила Аспазия.
— Она у нас в руках, — отвечал Алкивиад, — и оказалась не рабыней, как мы думали, а племянницей проклятого мегарца. Ее зовут Зимайта и я называю ее очаровательнейшей эллинской девушкой.
Мегара! Это имя звучало особенно для Аспазии. Она стала с любопытством расспрашивать о девушке. Алкивиад подробно описал ее, тогда Аспазия пожелала непременно видеть Зимайту, похититель которой охотно согласился исполнить это желание и привел к Аспазии девушку.
Она была так хороша, что даже Аспазия была изумлена. Но эта девушка походила на необделанный драгоценный камень. Недаром она воспитывалась в Мегаре — и нужно было похитить ее, чтобы этот перл не погиб в неизвестности.
Богатый мегарец взял ее к себе в дом маленькой девочкой. Он содержал ее лучше чем содержат рабынь, но не так, как дочь. По-видимому, вследствие ее многообещающей красоты, он хотел воспитать из нее слепую игрушку для своего развлечения; старый мегарец нисколько не походил на милетского старца, на Филимона, воспитавшего Аспазию.
Зимайта ненавидела его и объявила, что она готова лучше умереть, чем возвратиться обратно в дом своего воспитателя.
Проницательный взгляд Аспазии открыл в молодой девушке множество еще не развившихся достоинств, тем более, что девушке только что минуло пятнадцать лет. В глазах ее светилось столько же ума, сколько было красоты в чертах ее лица — и Аспазия горела желанием способствовать развитию этого прелестного цветка. Она быстро решилась и обратилась к Алкивиаду со словами:
— Эта девушка твоя, не столько благодаря твоему похищению, как ее собственному, твердому желанию не возвращаться более в дом мегарца, но ты еще не достоин ее. Для юноши твоих лет благородный девственный цветок, даже такой, как дочь Гиппоникоса, слишком хорош, Для тебя и для тебе подобных достаточно таких женщин, как Теодота; на них вы можете, что называется, обломать рога вашей необузданности. К тому же в настоящее время ты был бы только наполовину доволен обладанием Зимайты — она скоро надоела бы тебе, так как в ее душе еще находятся в зародыше те качества, которые необходимы для того, чтобы любовь женщины никогда не надоела. Представь мне эту девушку на некоторое время, оставь у меня сокровище, похищенное тобой, и, поверь, ты получишь на него хорошие проценты: со временем ты получишь его из моих рук, в тысячу раз увеличившимся в ценности.
Алкивиад был слишком молод и слишком непостоянен, чтобы для него могло быть тяжело оставить похищенную девушку на некоторое время в доме Аспазии.
— Хорошо, — сказал он, — я готов оставить у тебя на проценты мое драгоценнейшее сокровище — и заранее знаю, что эти проценты будут велики и щедро наградят меня за непродолжительное отречение, которое, конечно, не будет полным, так как без сомнения, ты позволишь мне видеть у тебя в доме это прелестное дитя.
— Почему же нет? — отвечала Аспазия, — ты можешь быть постоянным свидетелем ее успехов.
Итак, Зимайта была оставлена у Аспазии. Перикл сначала не давал своего согласия, но у него была удивительно мягкая душа и настойчивые просьбы Аспазии заставили его наконец уступить. Он, однако, настаивал на том, чтобы девушка пробыла у него только до тех пор, пока будет решено: выдать ее обратно или нет.
Если бы мегарцы не были так ненавистны афинянам, то согласие Перикла на просьбы Аспазии, оставить у нее похищенную девушку, конечно было бы обсуждаемо гораздо более резко, чем это случилось в действительности.
В Афинах уже давно начали говорить о так называемой школе Аспазии и это название теперь казалось более чем когда-либо справедливым: действительно, в доме Аспазии под непосредственным присмотром милезианки теперь находились уже четыре девушки в самом юном возрасте, так как, к давно уже жившим в доме Аспазии двум племянницам и аркадской девушке, прибавилась еще девушка из Мегары.
Кроме того название школы вполне соответствовало сокровенным намерениям Аспазии, ее желанию и старанию облагородить и освободить афинских женщин, которое до сих пор имело весьма сомнительный успех. Она думала, что то, что не удалось ей с вполне развившимися женщинами, удастся с этими девушками, и решилась начать свое воспитание с нежного возраста. Она желала воспитать не гетер, а подруг и помощниц, которые умом и красотой, подобно тому, как она сама, старались бы добиться влияния.
