Павел Северный - Ледяной смех
Все трое присели рядом на лавку. Встали. Муравьев обнял Пигулевского.
— Благодарю за все заботы обо мне. Берегите себя там, где будете жить.
Певцова, также обняв, поцеловала Пигулевского. Настенька крикнула с печки:
— Меня не забудьте поцеловать, Пигулевский. Я никогда не забуду вас за заботы о Вадиме.
— Возьмите, Пигулевский.
Певцова положила на стол дамский голубой носовой платок с завязанным узелком.
— Что это?
— Только камешки. Их шесть штучек. Их принято называть брильянтами. Если не раздумали быть извозчиком, то обязательно купите рысака, чтобы быть лихачем, а не кучером у Вассы Красногоровой.
— Разве могу взять?
— Конечно. Вспомните, что обещала вам, что у вас будет в Харбине своя лошадь с пролеткой. У меня привычка исполнять обещания. Прошу вас, берите, Пигулевский.
— Как мне благодарить вас?
— Только помнить обо мне. Я провожу вас.
— До станции больше версты, а метель страшнущая.
— Все равно пойду, после ночи на озере я совсем бесстрашная. Пошли…
***Метель не утихала.
Со станции доносились паровозные гудки, выбивали дробь на стыках рельс колеса вагонов.
В избе на столе в плошке голубой огонек жирника старался, подпрыгивая, оторваться от фитиля. За столом хозяйка, Певцова, Муравьев и слезшая с печи Настенька с туго завернутыми в пуховый платок плечами.
Самовар, остывая, тянет пискливую нотку.
За чаем говорили мало, как будто утеряли друг к другу привычный интерес. Хозяйка догадывалась, отчего у гостей в этот вечер не налаживается беседа. Трое думали о четвертом.
Певцова, выйдя из-за стола, закурила сигарету, но, пройдясь по избе, бросила ее в бадейку под умывальником.
— Как думаешь, Настенька, где сейчас Пигулевский?
Настенька пожала плечами.
— На мое разумение, ежели после полудня уехал, то теперь Байкал миновал. Прямо скажу, на Мысовой он, — ответила на вопрос Певцовой хозяйка. — Вовсе приятный господин. И с чего надумал вас кинуть. Дела. Русские русских боятся. Дела.
Лежавшая спокойно возле стола лайка вдруг вскочила и замерла в стойке.
— Чего, Мухомор? — гладя собаку, спросила хозяйка.
Собака кинулась к двери, залаяла, но точас смолкла, когда в открывшуюся дверь вошел засыпанный снегом Пигулевский.
Все встали. Певцова крикнула:
— Что случилось?
— Просто вернулся, — ответил Пигулевский, сняв папаху.
— Раздевайтесь скорей.
— Самовар горячий?
— Конечно.
— Промерз. От Переемной пешком шел.
— Аль мудрено? — спросила хозяйка. — Ты малость с чаем погоди. Сперва прими вовнутрь горячительного. А я тем временем самовар развеселю.
Хозяйка налила из графина в стакан самогону и поставила его на стол.
— Пей на здоровье. Со стужей и в твои годы надо меньше баловаться.
Пигулевский, взяв стакан, прислонился спиной к теплой печи, улыбаясь, смотрел на всех.
— Пей, говорю. Наглядеться на нас успеешь.
— Рад я, что снова с вами.
— Будто мы не чуем твоей радости. Пей!
Хозяйка положила в самовар горячие угли…
5Прошло еще несколько, но уже февральских дней. Устоялись морозные, солнечные дни.
Жизнь постояльцев в избе стала для всех совсем обычной. У каждого появились домашние заботы. Пигулевский колол дрова, ставил самовары. Певцова носила с озера воду. Муравьев с Настенькой числились больными, хотя Настенька уже перестала кашлять. Хозяйка готовила еду, довольная, что лишилась одиночества, а потому с ее лица не сходила улыбка.
Вечерами за чаем вспоминали детские и ученические годы, избегая говорить о недавнем, о будущей жизни, от которой собирались уйти, но не ушли.
Все было так до тех пор, пока со станции доносились гудки паровозов и стучали колеса проходивших чешских эшелонов.
Но два дня назад все это смолкло и наступила торжественная тишина, заставлявшая в нее вслушиваться. У всех четырех вновь появились сомнения, правильно ли ими приняты решения, смогут ли их понять, смогут ли они сами понять многое, с чем скоро придется встретиться. Все, но каждый по-своему, чего-то вновь боялись. Всем хотелось знать, как начнется их жизнь при Советской власти. Всех забирал в уже испытанные ими руки страх перед грядущей неизвестностью, а вокруг была только торжественная тишина, в которой даже скрип шагов по снегу походил на музыку.
Все четверо второй день стремились к молчаливым раздумьям. Не говорили о наступившей тишине, хотя всем хотелось поделиться о ней своими соображениями. Певцова уходила на озеро и часами бродила по льду, а в избе лежала на лавке и курила с закрытыми глазами.
Отсутствие кокаина озлобило Пигулевского. Он не мог спать и лишился аппетита. Стараясь отвлечь себя от мрачных раздумий, он занимался физическим трудом, разгребая вокруг избы снежные сугробы.
Настенька Кокшарова настороженно и внимательно наблюдала за переменой настроений друзей. Ей порой казалось, что в этом виновата именно она, так как первая приняла решение не покидать Родины. Но она тотчас оправдывала себя тем, что остальные приняли подобное решение по своей воле, доказательством этого считала возвращение уехавшего было Пигулевского.
Безразличнее всех к новому положению относился Муравьев, но это было наигранное безразличие. На самом деле он был во власти мечты о возможной встрече с родными. Был благодарен Настеньке, принявшей за него решение, на которое он никак не мог решиться. Но он все же боялся, как боялись все трое, но если бы они спросили друг друга, чего именно боятся, то точного ответа не нашли.
***Сегодня утром хозяйка увела Настеньку с Муравьевым на озеро осматривать поставленные на омуля Шереметы.
В избе остались Певцова и Пигулевский.
Яркое солнце через окна выстелило на половиках пола две золотые рогожки. Увидев, что Пигулевский одевается, Певцова спросила:
— Далеко ли собрались?
— На станцию.
— А не опасно? Может быть, там уже красные?
— Вот и хочу узнать, что там творится. Тишина просто бесит меня. Что касается опасности, то устал от ожидания ее.
— Возьмете меня с собой?
— Может быть, княжна, лучше не надо. Я — одно, вы — другое.
— А собственно почему я должна идти с вами, когда могу пойти самостоятельно?
— Нет, уж лучше пойдемте вместе.
Певцова впервые за два дня засмеялась.
***По пустынному перрону станции, поджав хвост, бродила черная собака. Увидев людей, она перебежала пути и села вдали около будки стрелочника.
В помещении вокзала в окнах выбито много стекол. В комнате дежурного окно просто выломано, видимо, вытаскивали через него вещи. Пигулевский заглянул в помещение. В нем было пусто, только на полу разбросанные бумаги и вороха телеграфных лент.
— Никого, княжна.
— Даже станционный колокол сняли.
Донесся паровозный гудок.
— Кажется, поезд идет, Пигулевский.
— Но интересно, чей?
— Лучше пойдемте на озеро.
— Идите, а я останусь. Поймите, не могу жить в слепой неизвестности.
— Тогда и я останусь, чтобы не показаться вам трусихой. Смотрите, Пигулевский.
Показался идущий бронепоезд.
— Это становится интересно.
— Смотрите, на нем красный флаг.
— Вижу, вижу, что красный. И понимаю, чей это бронепоезд.
— Пойдемте.
— Нет, теперь поздно. Нас могли с него увидеть. Двинемся. Откроют по нас стрельбу, а потому будем неподвижны.
Перед входной стрелкой бронепоезд остановился, но через минуту снова двинулся и, заскрежетав тормозами, остановился против помещения вокзала.
На бронированном вагоне надпись: «Вся власть Советам». Лязгая, открылся в вагоне люк, из него выскочили три бойца и коренастый матрос в черном бушлате, опоясанном лентами с патронами. В руках матроса карабин.
— Осмотреть помещения! По-быстрому.
Отдал приказание матрос бойцам, а сам, перешагивая через пути, шел к стоявшим на перроне Певцовой и Пигулевскому.
— Здравия желаю, граждане. Не ошибусь, если признаю не за местных жителей.
Матрос внимательно оглядел Пигулевского, задержав взгляд на Певцовой, спросил:
— И отсюда, видимо, все сбежали? Сами кто будете, барышня?
— Княжна Ирина Певцова. Простите.
— Напрасно извиняетесь. Княжна так княжна. В человеке ценна душа, а не звание. Не ошибусь, если признаю вас за питерскую барышню.
— Да, петроградка.
— Сколько же вас здесь?
— Четверо.
— В Выдрино тоже остался раненый полковник с семьей. Вас, не ошибусь, признав за бывшего колчаковца?
— Так точно.
— В каком чине?
— Поручик Пигулевский.
— Моя фамилия Денисов, граждане. Ну, что обнаружили? — спросил матрос бойцов.
— Ничего, кроме мусора.
