Сергей Бородин - Костры похода
Последним, уже не торопясь, раскрыл он тяжелое Евангелие в серебряном окладе.
Потом он протянул руку к мешку:
— А те?
— Поговорим сперва об этих! — остепенил его Мулло Камар, даже не ожидая указаний Тимура, уверенный, что армянин прикидывается спокойным, оттого что хитер.
— Об этих я не могу говорить. Этих мы не возьмем.
— Цена тяжела?
— Нет, это не наши книги.
— Как, как?
— Это греческие книги. Церковные. Зачем они нам?
— Как греческие, когда их армяне украли!
— Не знаю. Может быть, они не развязали мешка. Тащили, чтобы после рассмотреть.
Тогда Тимур, силясь скрыть досаду и сдержать нарастающий гнев, сурово спросил у армянина:
— Греческие?
— Великий государь! Разве я виноват?
— Смотри остальные!
Книги были тотчас вывалены грудой среди кельи.
Армянин торопливо проглядел их все, одну за другой:
— Откуда они? Ни одной армянской тут нет. Только греческие. В каком-нибудь старом монастыре залежались. Вот только лоскуток пергамента. Кто-то страницу заложил, это из армянской книги лоскуток… Да, да, это по-армянски. Из какой-то старой книги вырвано. Мудрые слова! Хозяин этих книг, знай он армянский язык, не вырвал бы из древней книги листок, чтоб заложить свою книгу…
Армянин снова перебирал их одну за другой, бормоча свои замечания.
Наконец разогнулся и, протянув один лишь маленький, с ладонь, лоскуток, сказал:
— Вот все, что тут было по-армянски. А это — грекам. Да им ведь нынче не до книг. Книг у них — полон Константинополь! Да и Трапезунт… Византийские церковные книги. А у армян своя вера. Похожая, но своя. Нам зачем эти книги?..
Мулло Камар начал было складывать свою покупку назад в мешок, но, прервав это дело, какими-то странными, очень мелкими шажками прошел вдоль стены, чтобы стать ближе к повелителю:
— Свое бы разорил… А то ведь!.. Государь, милостивейший!
Невнятные слова, но Тимур понял их сразу. Сдерживая ярость, он готов был одним тигриным прыжком сграбастать этих обоих, Мулло Камара и армянина, и — на мелкие части!..
Того, чтоб не бросал деньги незнамо на что! А того — что купить не хочет!..
Но молча следивший за всем Халиль-Султан вдруг громко расхохотался, так развеселила его какая-то дробная, растерянная улыбочка Мулло Камара при округлившихся от ужаса глазах.
Этот смех словно плетью хлестнул Тимура. Он, уже не в силах сдержаться, прохрипел внуку:
— Прочь отсюда, остынь на холодке!
И этого было достаточно, чтобы и самому успокоиться, остыть и, опустив глаза, задуматься.
Мулло Камар, прижавшись к стене, дрожал. Дрожал тоже смешно — каждой своей частью отдельно: руки дрожали мелкой дрожью, плечи вздрагивали реже. Голова тряслась, как и руки. А глаза глядели, не в силах оторваться, в одну точку, в лицо Тимура.
Армянин, безучастно отойдя от разбросанных книг, тоже стал у стены, не зная, что же делать дальше.
Один Шах-Мелик, наглядевшийся за свою жизнь на многое, спокойно переступал с ноги на ногу и ждал.
Армянин взял на ладонь лоскуток пергамента, вырванного из книги, и перечитал его:
"Без слов нет истории. Поелику возникает жизнь, возникает сей жизни история. Ибо каждое движение жизни есть достояние истории. Посему сказано: "В начале было слово". Ибо без слова нет истории бытия, а всякое бытие есть история…"
Дальше обрывалось, да и здесь не все можно было понять. Можно было лишь догадаться, что чья-то рука разорвала старую книгу, писанную армянским историком. Это, видно, первая страница той книги, которой уже нет на свете. А ведь историю писали и Мовсес Хоренаци лет с тысячу тому назад, и Стефан Таронци, а мог это и великий Вардан сам написать своей рукой.
Порывисто сжав ладонь, армянин скомкал отрывок пергамента и торопливо мял его, мял, чтобы он превратился в комочек, в шарик: если не удастся его унести, кинуть в рот и стиснуть зубами!..
Вдруг ему показалось, что Шах-Мелик понял его затею.
Перестав мять шарик, он его крепко сжал, готовый на борьбу, если вздумают отнять.
Но Шах-Мелик отвернулся, и армянин успел сунуть шарик за пазуху.
Тимур поднял голову и посмотрел на Мулло Камара:
— Оплошал?
Мулло Камар, хватая себя за грудь, забормотал:
— Оплошал, милостивейший, оплошал!
— Ступай, одумайся. И ты, армянин, уходи. Иди куда хочешь. Не хочешь ли чего из книг взять?..
— Зачем мне?
— Как хочешь…
Но, глянув вслед Мулло Камару, позвал его назад:
— Стой! Ты скажи: конницу у них видел?
— Какую?
— Баязетову! Какую же еще?
— И ту, которая при нем, в Бурсе. И по дороге встречалась.
— Какие у них лошади?
— Как у всех там.
— Арабских кровей?
— Красавцы!
— Хороши. Но не для битвы… запальчивы. У нас их лошади есть. У Халиля есть. Он их любит.
— Не скажу, не знаю, каковы для битвы. А когда поскачут, глаз не оторвешь!
— Ну, иди. Иди!
— Оплошал! И как, сам не пойму. Как во сне!
— Иди, одумайся.
Оставшись вдвоем с Шах-Меликом, Тимур сказал:
— Вели их назад в мешок собрать да брось туда же, в подвал. Спрошу Султан-Хусейна, откуда раздобыл такую добычу. Как вернется, так и спрошу.
Он сам поднял с пола свой синий тулуп и попытался накинуть себе на плечи. Но не смог, и Шах-Мелик помог ему.
Он вышел во двор и сразу увидел Халиль-Султана.
— Замерз?
— Я около костра…
— Не хочешь ли проехаться?
— Не темно, дедушка?
— На снегу дорога виднее. У тебя арабских кровей есть тут?
— Лошади?
— Не слоны же!
— Я всегда их держу.
— Вели, какие покрепче, нам заседлать.
— У меня всегда наготове стоят заседланные.
— Поедем. По морозу хорошо!..
Халиль-Султан свистнул, и воины, мгновенно понимавшие его знаки, подвели лошадей.
Они проехали мимо костра, вспугнув стражей, и вскоре повернули в пустынную долину.
Охрана, в меру отстав, ехала следом.
А мешок с книгами, ухнув, повалился на то место в подвале, откуда был выкраден.
Двадцатая глава. КОСТРЫ
Накинув на плечо старенький переметный мешок, обзаведясь посохом, Мартирос пошел дорогой, предназначенной ему в Мецопском монастыре.
Сед, невзгляден, соблазна для пленения он не являл, потому путь ему выпал в сторону больших Тимуровых дорог, где воинствовали завоеватели.
Его обетом было, когда выпадет случай, помогать своим людям: раненого ли поддержать, ребенка ли укрыть от гибели, вызволить ли человека из плена, искать обездоленных и всюду свершать благое деяние в тяжкую пору бедствия.
Монастырь и возглавил этот тихий, незаметный подвиг народа, когда ни властители, ни витязи не могли собрать сильного воинства для обороны, ибо вся Армения была разорвана на мелкие области, а народ — разобщен.
Лишь монастыри, подавая друг другу весть по узким горным тропкам, ободряли отважных, собирающихся небольшими братствами для отпора мечом, привечали немощных и детей, укрывали ищущих убежища, принимали на сбережение скарб ремесленников, сокровища владык, достояние старцев, достаток купцов, поклажу воинов, пожитки бедняков, всякое насущное имущество, какое кто смог спасти от разорителей и злодеев. Отдав это монастырю на сбережение, разные люди уходили каждый своим путем: сильные на борьбу, хилые — за милостыней, купцы — на поиски прибытка, старцы творить добро, Мартирос шел творить милосердие.
Светло, словно только что в бане вымыто, розовело его старческое лицо сквозь реденькую, жесткую седину.
Ноги в мягких постолах ступали бесшумно. Лишь посох изредка постукивал о камень.
Он спускался с гор в долину, сокрушенно глядя на пустые, разбитые, разбросанные, как глиняные черепки, остатки селений. На ямы землянок, куда рухнули обветшалые кровли.
Лишь кое-где, непонятно как, уцелели немногие домашние птицы, взлетавшие или убегавшие в тень камней, едва чуяли на себе взгляд прохожего странника.
Среди одного из пустырей к нему пристала молодая серая собака. Долго принюхивалась к его следу, осторожно преследуя старика.
Оба были бездомны и голодны.
Она освоилась, свыклась с Мартиросом, присмирела и долго бежала рядом. Но, не доходя до одного из селений, вдруг взвизгнула и сгинула. Мартирос задумался и прилег в канавке, высматривая, нет ли кого живого среди руин.
И живые оказались: из-за полуобвалившейся стены появились трое воинов и шажком поехали стороной.
Собака сослужила Мартиросу — остерегла. Но больше не показывалась, и он ушел один. Если бы собака не приставала к нему, не плелась возле него, теперь он, может быть, и не заметил бы, насколько он один среди селений без населения, в сени садов без садовников.
Он шел и шел по умолкшей, опустелой земле.
Когда утомлялся, он поворачивался к Арарату, который казался ему мирным, усталым буйволом, прилегшим во дворе своего хозяина — своего народа, готовым в заветный час по зову хозяина встать на ноги, чтобы заново пахать, передвигать тяжести от края до края и по всем дорогам Армении влачить соху или арбу, отяжелевшую от доброго урожая.
