Степан Злобин - Степан Разин
«Встану благословясь, пойду перекрестясь за правое дело, за Русскую землю, на извергов, на недругов, кровопийцев, на дворян-бояр, на всех сатанинских детей. Выйду боем на чистое поле. Во чистом поле свищут пули. Я пуль не боюся, я пуль не страшуся, не троньте, пули, белые груди, буйную голову, становую жилу, горячее сердце. Скажу я пулям заветно слово: летите, пули, в пустую пустыню, в гнилое болото, в горючие камни. А моя голова не преклонится, а моя руда не изольется, а моя бела кость не изломится. Про то знают дуб да железо, кремень да огонь. Аминь!»
Под пыткой сказал есаул, что дала ему заговор от пуль атаманша Алена Ивановна.
– Ты ли давала своим есаулам нечистые колдовские заговоры от пуль? – спросил у нее боярин.
– А что же мне не давать! Тот не ратник, кто пули страшится! А как заговор в пазуху сунул, то идет на вас смело, и вы, воеводы-бояре, вбежки от него, от смелого моего атамана! – сказала Алена.
– И что ж, помогал заговор?
– Помогал. Такая в нем сила.
– И всем помогал? – допытывался боярин.
– Смелому помогал. А кому не помог, тот, знать, забоялся – тотчас в заговоре и сила пропала! – сказала Алена.
– А кто тебя научил тому заговору?
– Сама составляла, боярин. Своим умишком на свете жила...
– "Встану благословясь, пойду перекрестясь... – перечитал боярин, – на дворян-бояр, на всех сатанинских детей!" Обольщала, проклятая ведьма! – заключил Долгорукий и перекрестился.
А перед самой смертью, когда к ее казни согнали народ с окрестных сел и деревень, когда ее возвели на костер, арзамасский протопоп простер в ее сторону крест и воскликнул:
– Кайся, колдунья!
Долгорукому показалось, что по запекшимся кровью губам атаманши и в голубых глазах ее скользнула насмешка.
– А не в чем мне каяться! – сказала она. – Ладно я воевала. Кабы другие все атаманы, как я, дрались, то показал бы ты задницу нам, Долгорукий!
«Мужам позавидовать, как легла на костер бесстрашно!» – подумал о ней воевода.
– Рано ли, поздно, а к правде народ придет и побьет всех извергов окаянных! – предсказала Алена, вися на дыбе.
Но Долгорукий уже был уверен, что скоро, скоро придет конец всем мятежным скопищам. Уже задавили мятеж в Мурашкине, Лыскове, Ядрине, Павлове, в Василе. Теперь еще – в Темникове и Кадоме... Разин сидел в своем логове на Дону, а без его казаков ничто не могло связать разрозненных по уездам мужицких атаманов... Больше и некому воевать и прельщать народ к мятежу, да и казни всех устрашили. Не подняться уж больше им, не занять городов, а в лесах их повыловят скоро... Дворянское государство куда сильнее безумной черни...
Собираясь писать доношение государю, Долгорукий помнил, что царь Алексей не любит известий о казнях, предпочитая вести о ратных победах и описанья того, как бежали мятежники перед дворянским войском, бросая в страхе оружие и на коленях моля о пощаде...
Прежде всего рассказать о взятии Темникова и Кадома.
Долгорукий уже обмакнул перо, чтобы вывести царский титул, как тревожно и сильно заколотили в дверь... Что такое могло стрястись в поздний час?
В двери появился Урусов, живший теперь в том же доме, другую половину которого занимал Долгорукий.
– Только что вора поймали, Юрий Олексич, с прелестным письмом атаманишки Харитонова Мишки. Вести важные в нем, боярин, прочти-ка...
Воевода взял в руки помятый лист сероватой бумаги.
«От Великого Войска честного и грозного, Донского, Яицкого и Запорожского, от атаманов войсковых Михайлы Харитоновича, да Василия Федоровича, да Тимофея Ивановича, да от старшины от Петра Осиповича. Ко всем атаманам, по всем уездам – в Кадомский, Темниковский, Курмышский, Шацкий, Алатырский, Ломовский, Ядринский, Козьмодемьянский, Кокшайский – ко всем крестьянам, чувашам, татарам, мордовцам, черемисам, пахотным и работным людям, ко всей черни. Как к вам вся наша память придет, и вам бы черни со всеми вашими атаманами тотчас идти к нам в полк, в Кадом, на воевод и бояр и на всех мирских кровопивцев. А войсковой атаман Степан Тимофеич из-под Саратова в Пензу будет и наскоре к нам обещал, да указал атаман до его приходу по-прежнему города брать и воевод и всех ненавистников кажнить».
– Брехня! – сказал Долгорукий. – Как же он в Кадом зовет, когда в Кадоме воевода наш Бутурлин?! Врака все, Петр Семеныч. Да все же ты вора пытать укажи, дознаваться – отколе вести, что Разин к ним будет.
– И сам я так мыслил, боярин, что все брехня, да все же ум ладно, а два ума лучше! Не обессудь, что поздно тебя потревожил!
Боярин встал со свечой проводить до дверей Урусова, но окольничий не успел выйти за дверь. Засыпанный снегом, с сосульками в бороде и усах, с бледным, несмотря на мороз, лицом, перепачканным кровью, перед ними стоял Дмитрий Аристов, бывший кадомский воевода, а сейчас воеводский товарищ окольничего воеводы Афанасия Бутурлина...
– Боярин Юрий Олексич! Воровской атаман Харитонов... отбил назад Кадом, – со сведенной от холода челюстью невнятно пробормотал Аристов.
Новая дума
Крепкое тело Степана все-таки не сдало. Он очнулся. Но тупая боль с назойливой нудностью сверлила в голове. Очнувшись, он никому не сказал ни единого слова, упорно думая о своем.
В первые дни, когда он очнулся, Алена с плачем молила его словечка. Степан отвернулся к стене. Тогда она унялась. «Отмучится душа, оттоскуется и отойдет, – раздумывала она. – Бывает, что хлеб прихватит в горячей печи и корка на нем заскорузнет, а после водичкой сбрызнешь, укроешь потепле – глядишь, и отмякла!»
Она набралась терпенья, окружая его заботой и нежностью, не допуская к нему никого. Кругом была монастырская тишина, которая не мешала Степану думать часами. Он не хотел сдаваться, искал себе новых путей. Все, что творилось вокруг него, было как сон. Негромкие разговоры жены и детей журчали в соседней комнате, не доходя до его сознания...
И вдруг потянуло морозом и чьи-то чужие и непривычные голоса нарушили строй его мыслей:
– Дозволь к атаману, Алена Никитична! Горько нам! Столько верст мы к нему пробирались. Не по себе шли – народ посылал!..
– Идите, идите отселе, он спит, – зашептала Алена.
Степан всколыхнулся. Словно какой-то свежей волной окатило его с головы до ног. Радостный холод прошел по спине. Он сам не заметил, как, скинувши на пол ноги, сел на скамью, на которой все время лежал.
– Алеша! – раздался его неожиданно крепкий и звучный голос. – Зови всех сюда, кто пришел издалека!..
Но Алена уже успела всех вытолкать из землянки. Растерянная, вбежала она к Степану.
– Куды же их всех-то!.. Ты ведаешь, сколько их там! – беспокойно заговорила она.
– Гришатка! – окликнул Степан. – Давай пособи одеваться...
– Степанушка! – в страхе вскричала Алена.
Но Степан уже был на ногах. Он слегка пошатнулся, схватился за край стола, сел на скамью и все-таки поднялся снова.
– Давай, – поощрял он Гришатку. – Рубаху давай, кафтан... Сапоги-то я сам не взую... Валены дай мне... Ну, саблю теперь, пистоли давай – все, как атаману пристало... Голова-то... Вот шапку боюсь... Ну, давай потихоньку...
Опершись о плечо Гришатки, сиявшего гордостью, он вышел к народу...
Весь городок облетела, как молния, весть о выздоровлении атамана. Народ вылезал из бурдюг, натягивая на плечи, на ноги кому что попало, бежали к нему навстречу... Их были сотни...
– Здрав буди, батька!
– Не чаяли видеть в живых-то, солнышко наше!.. – кричали ему...
Опять донские и запорожские шапки, кафтаны, тулупы и полушубки, зипуны, армяки, котыги {Прим. стр. 350}, сапоги и лаптишки...
Нет, не проклял его народ за казачью измену!
Есаулы сбились возле Степана: Федор Каторжный, Ежа, Дрон Чупрыгин, Хома Ерик, дед Панас Черевик... вынесли войсковой бунчук, развевавшийся по ветру.
– А где же Наумыч? – спросил Степан.
– Прогнал ты его. Я звал – не идет, – отозвался Прокоп, – тебя прогневить страшится.
– Что было, то было, быльем поросло. После, может, его на осине повешу, а ныне он надобен... Кличьте живей...
И все закипело.
Разин велел пересчитать войсковую казну, все оружие, порох, запасы пищи, указал посреди городка очистить широкую площадь для починки и осмолки челнов... Через час Степан утомился. Тяжело опираясь на Гришку, вернулся в землянку и лег. Голова болела, но он был радостен... С этого дня здоровье вливалось в него потоком.
Он разослал гонцов с письмами – на Украину к атаману Сирку, к Фролу Минаеву на Донец, в Царицын и в Астрахань к атаманам, к брату Фролке в верховья Дона – всем сказать, что он жив, что не кончил борьбы, что поражение под Симбирском не заставило его покориться. Снова всем заявить себя атаманом великой народной рати спешил Степан.
«И не так еще били Богдана, – возвращался он к старой и неотвязной мысли. – Искал Богдан новых путей. И мне поискать... Может, Волгой не лучший путь на Москву. Тяжела была Синбирская горка, а впереди-то Казань! Царь Иван Васильевич Грозный ходил под нее два раза, а с тех пор как укрепили ее! Не сразу возьмешь... А далее Нижний – богатых купцов полно. Устрашатся моих-то: все деньги свои отдадут воеводам, лишь бы город держали. Дальше, сказывают, Владимир да Муром... Поди-ка пройди сквозь такую защиту больших городов!.. Каб иных доискаться путей!..»
