Король холопов - Крашевский Юзеф Игнаций

Но Эсфирь своей прелестной, белой ручкой наливала уже вино и, глядя ему в глаза с улыбкой, при которой показывался ряд белых прекрасных зубов, сказала с простодушным кокетством:

— Как я могла не воспользоваться этим счастливым случаем и не угостить моего властелина в том доме, который навсегда сохранит память об этом дне?

Король взял налитый кубок.

— Ты хочешь, чтобы я пил и ел? — воскликнул он. — Садись же к столу со мной!

— Я? Я? — сложив руки и немного отступая с выражением радости и удивления, — ответила Эсфирь, — я, самая незначительная из твоих подданных, я бы посмела? О, нет, властелин мой! Место мое у твоих ног! Слова эти она произнесла так искренне и прочувствовано, с таким выражением глаз и дрожью в голосе, что король вдруг стал серьезен. На мгновение его охватил какой-то страх. Он испугался самого себя и грозящей ему опасности. Но искушение было слишком велико, и он не мог устоять против красоты девушки и побороть впечатления, произведенные на него. Он старался обратить в шутку то, что сказал.

— Ты меня слишком хорошо угощаешь, — почти шепотом сказал он, поднося к устам кубок, — даже и у себя в замке я не нашел бы такого ужина, а в особенности таких блестящих, прелестных глаз. Не забудь, если мне здесь очень понравится, захочу опять придти, затоскую, может быть, что же тогда? Эсфирь внимательно слушала; на ее лице не было ни тени смущения.

— Вы, ваша милость, — ответила она, подумав немного, — у каждого из своих подданных, во всех своих владениях все равно, что у себя дома; что же говорить обо мне, вся жизнь которой принадлежит вам?

— А если бы королю захотелось часто бывать у вас, — возразил Казимир, — что тогда сказали бы люди про вас и про него?

Эсфирь напряженно слушала.

— О короле ничего не посмеют сказать, потому что король выше всего, что говорят, — произнесла она, — а что про меня бы ни сказали, я всем бы гордилась.

— А если б злые люди тебя назвали его… любовницей? — спросил король, краснея и следя за ней глазами.

Эсфирь не опустила глаз, а напротив, все время смотрела на короля, как бы желая ответить раньше взглядом.

— Разве не было бы счастьем и гордостью для меня, — промолвила она, понижая голос, — доставить хоть минуту забвения тому, кому обязана жизнью? Но этого не может быть, ваша милость. Никогда король-христианин не унизит себя связью с дочерью народа, обреченного на презрение и унижение.

Король взволнованный, забывшись, схватил ее руку.

— Эсфирь! — воскликнул он. — Если бы ты хотела?

Он не договорил.

— Могла бы ли я не хотеть такого счастья? — смело ответила дочь Аарона. — Я должна была бы с радостью сделать все, что бы ты мне не приказал, потому что ты мой король; но ты от меня не потребуешь того, что тебя унизит, а меня сделает несчастной. Так, мой властелин, я стала бы счастливой и в то же время несчастной, так как пришлось бы скоро потерять твою любовь. В твоих руках я стала бы игрушкой, которую потом ты бы бросил на землю, а люди начали бы ее топтать…

Казимир опустил глаза, как бы пристыженный.

— Эсфирь, — проговорил он медленно и серьезно, — говорю тебе правду: я бывал в жизни легкомыслен, влюблялся, имел связи, бросал, но никогда еще не встречал такой красоты, как твоя, такого ума и сердца. Ты как бы родилась для великой будущности. Если захочешь быть моей, всегда ею останешься. Я не связал бы ни себя, ни тебя никакой клятвой, лишь королевским словом. Впрочем, может ли такая девушка, как ты, бояться быть покинутой?

Эсфирь в первый раз в продолжение этого разговора опустила глаза; на лице ее выразилось волнение, уста двигались, не издавая звука, как будто ей не хватало сил. Затем медленно, подняв веки, она устремила как бы несколько отуманенный и влажный взор на короля.

— Государь мой, — тихо произнесла она, — не играй так жестоко сердцем твоей верной служанки. Ты смеешься надо мной, этого быть не может!

Король приподнялся с кресла и, все более волнуясь, воскликнул:

— Эсфирь, клянусь моей короной, — это не было шуткой!

Он приблизился к ней, поцеловал ее в лоб и с жаром произнес:

— Жди меня завтра, Эсфирь! Я приду один. Но никто этого не должен ни видеть, ни знать.

Девушка посмотрела на него с удивлением.

— По мне, — проговорила она спокойно, — может весь свет видеть, могут все знать; я не устыжусь своего счастья, буду им гордиться. Король мой и властелин не оттолкнет меня, не допустит, чтобы меня люди опозорили! Король задумался на минуту; растроганный и опьяненный, он подал ей руку и сказал:

— Будь верна мне — я останусь всегда для тебя таким же, как сегодня. Ты сделаешь меня счастливым.

После этих слов он молча направился к выходу, как бы под бременем тяжелых воспоминаний.

Эсфирь проводила его до дверей, поцеловала его руку и отступила, увидев Кохана, ожидающего короля. Фаворит притворился заспанным, хотя слышал сквозь стену весь разговор. Он понял, что его помощь и посредничество на сей раз не понадобятся; это увлечение короля казалось ему совершенно похожим на все прежние, которые ему пришлось видеть, и он по опыту знал, что подобные вспышки Казимира долго продолжаться не могут. Происхождение Эсфири не давало повода рассчитывать на прочность связи; правда, она превосходила всех своих предшественниц красотой и молодостью, но Рава знал, что они скоро проходят, а на ум, характер и тактичность девушки он не рассчитывал.

Казимир против своего обыкновения не стал откровенничать с ним, а спросить его Кохан не смел.

Прошло несколько дней. По городу разнеслись слухи, что у короля новая любовница, и что это еврейка.

Легко догадаться, с каким возмущением стали говорить об этом и как негодовало духовенство. Факт казался несомненным, свершившимся; о нем все говорили, передавали друг другу разные сплетни, выдавая их за достоверные известия; некоторые, однако, этому не верили. Никто никогда не видел короля приезжающим или уезжающим от Эсфири. Она сама тоже нигде не показывалась.

Однако слухи с каждым днем росли и подтверждались отчасти истинными, отчасти вымышленными рассказами. Старшие придворные, ближе стоявшие к королю, начали сильно беспокоиться. Их подбивали, чтобы они повлияли на Казимира и постарались тем или иным способом оторвать его от этой унизительной для него связи.

Но никто не решался этого сделать, так как всякий, знавший его близко, был научен опытом и убедился, что король в своей частной жизни не любил следовать чьим-либо советам. Многие нападали на Кохана, считая его виновником всего, но он клялся в противном.

Ксендз Сухвильк, узнав об этих слухах, отправился к Вержинеку.

Последний, хотя и ближе всех стоял к королю, будучи его казначеем, советником, однако обо всей этой истории он тоже ничего не знал. Впрочем, он настолько был снисходителен к слабостям своего пана, что находил естественной всякую его прихоть и одобрял все, что бы тот ни сделал.

— Вы бы с ним об этом поговорили, — произнес Сухвильк, — у него много недругов, и вот он сам увеличивает их число. Духовенство до сих пор смотрело сквозь пальцы на все его слабости и увлечения, но это уж слишком унизительно!

Вержинек, изучивший хорошо характер Казимира и знавший, что никакое вмешательство не поможет, покачал головой и тихо сказал:

— Отец мой, я ничего не знаю и не слишком верю слухам, потому что про короля многое выдумывают; но если бы даже это было правдой, так ведь мы тут ничем не поможем — он не обратит внимания на то, что о нем станут говорить. Если и есть способ, то другой.

— Какой же? — строго спросил Сухвильк.

— Знаю я этих евреев, — ответил Вержинек, — хотя им, пожалуй, следовало бы гордиться, что король из их племени выбрал себе любовницу; но я уверен, что им это будет досаднее, чем всем тем, которые за это бранят короля. Достаточно будет поговорить с Левко, чтобы узнать всю правду и, быть может, предотвратить зло. Поеду в Величку.

В тот же день вечером Вержинек был у Левко.

Последний, по обыкновению, был занят делами и счетами и тотчас же завел разговор о складе соли, находившемся в Кракове. По лицу его и расположению духа нельзя было заключить о какой-либо заботе или печали. Он очень любезно принял своего краковского гостя и старался снискать его расположение, потому что король, хотя и благоволил к Левко, но Вержинек был слишком влиятельным лицом, и было опасно вызвать его нерасположение. Поздно вечером, когда они остались одни, гость начал откровенный разговор.