Эфраим Баух - Иск Истории
Возвращаюсь в Копенгаген. В гостиничном номере слушаю новости по Си-Эн-Эн: опять в Израиле погиб солдат. Выключаю телевизор, ухожу в город, и несут меня ночные улицы вновь к памятнику Кьеркегору, с гениальной честностью пытавшемуся разобраться жертвоприношении Авраамом сына своего Ицхака. Все войны, все трагедии это время между ножом и овном. И все мы, отцы, бредем с ношей и ножом в гору в ожидании оклика Ангела.
Ночью уезжаю в аэропорт. Сажусь в такси. Машина разворачивается у вокзала.
Последний привет Скандинавии шлют мне часы с вокзального фронтона.
Часы без стрелок.
Одноклеточный еврей и перспектива Каналетто[1]
К 100-летию со дня рождения Томаса Стернса Элиота
Т. С. Элиот по сей день является одной из неоспоримых поэтических вершин не только англоязычной литературы, но и всемирной литературы XX века. Со времен первой мировой войны до пятидесятых годов он был единоличным властителем современной «модернистской» (упоминаю это слово при всем неприятии всяческих ярлыков) литературы. Название его знаменитых поэм «Бесплодная земля» (1922) и «Полые люди» (1925) стали нарицательными при любом описании «портрета столетия».
Элиот как бы наново переложил на язык столетия английскую драму 17 века, французских символистов, Данте, невероятно обогатив этот язык.
Вместе с Йетсом и Паундом Элиот перевел и развил разговорный язык времени в поэтическую материю. Все они творили в зоне взаимовлияния, и Элиот в свою очередь находился под влиянием «имажистов» (главным образом, Паунда), Лафорга, Бодлера и Готье (французские символисты). Стихи его как бы сотканы из различных нитей, создающих ткань сложнейших намеков, многоступенчатых метафор (вспомним «Божественную комедию» Данте).
Главное его новшество, особенно повлиявшее на несколько поколений поэтов, это конструирование поэтического содержания, сегодня уже привычного, а тогда потрясавшего всех: он просто ставил образы и поэтические фрагменты один рядом с другим без связывающих фраз и вообще какого-либо перехода.
Главным для него было развитие «исторического самосознания», как он сказал, отвечая на вопросы корреспондента. Он весьма хорошо осознавал свое лидерство в литературе и культуре и определял себя «классиком в литературе, роялистом в политике и английским католиком в религии».
Элиот фигура сложная и противоречивая. Демоны, скрытые в подсознании, точившие его душу, то и дело прорывали ту общественную маску, которой само время пыталось скрыть истинное лицо поэта. Так, в 1919 году в эссе «Традиция и талант индивидуальности» Элиот писал, что чутье к традиции является базой для обновления поэта, и это противоречит всему тому, что он думал и писал позднее об ущербном влиянии «темного субъективизма и туманной чувствительности романтизма», имея в виду понятие, введенное другим выдающимся английским поэтом-романтиком Вордсвортом – «поэзия – это чувство, восходящее в памяти безмятежностью и покоем».
«Поэзия, – говорит Элиот, – это не взрыв чувств, а бегство от них, не выражение личности, а бегство от нее». Но тут же добавляет, словно бы прислушиваясь к нашептыванию демона своей души: «Несомненно, лишь тот, кто обладает чувствами и является личностью, понимает, что это – желание сбежать от них».
И хотя Элиот был убежден, что поэтом может тот лишь быть, кто убегает от своей личности, сам он не всегда достигал в этом успеха. Личность его все время угрожала расщепить тщательно оберегаемую им маску иронии и объективности.
Элиот неоднократно подчеркивал, что поэзия требует постоянного подчинения «я» чему-то более «великому и бесценному». Когда в 1927 году он принял англиканскую веру, «великое и бесценное» обернулось «небесным царством на земле», служением цели: спасти христианскую культуру от идолопоклонства и вульгаризации.
И тут, к сожалению, как всегда, начинаются поиски козлов отпущения, тех, кто, по его мнению, приведет человечество к полному хаосу. В плену этих поисков он сам вызывал демонов – женщин, секс, американизм, просвещенный протестантизм – пытаясь защитить матрицы порядка и веры, придуманные им самим, от собственной необузданной фантазии, угрожавшей этим матрицам.
И к еще большему нашему сожалению, опять же, как всегда, первыми козлами отпущения оказались евреи: тот факт, который тщательно сводится под сурдинку или вообще смазывается «элиотологами».
И это не просто заметки на полях, или одна-две строчки, наносящие досадный ущерб его величию. Речь идет о теме, просачивающейся через всю его поэзию, подчас демагогичной, не чурающейся намеков «традиционного антисемитизма», говорящего о власти евреев над мировыми финансами, об их низменной сексуальной морали, об их грубой космополитичности.
Особенно антисемитизм ощутим в ранних его стихах «Суини среди соловьев», «Бербэнк с бедекером, Блиштейн с сигарой», «Геронтион», а также в «Траурном гимне», который был написан в 1921 году, а опубликован после смерти поэта.
Как говорится, из песни слова не выкинешь. Он поддерживал группу «Аксьон франсез», являющуюся открытой антисемитской организацией, он безоговорочно выступил на стороне Паунда при дискуссиях о награждении последнего премией Болингена (Паунд в свое время поддерживал Гитлера) в 1948 году. И даже в том, что он говорил, что нет в его душе места личной ненависти к евреям, он далеко не был оригинальным. В евреях Элиот видел «темную силу», ненавидящую и стремящуюся разрушить христианскую культуру.
Вряд ли является простым совпадением резкое антиеврейское выступление Элиота в первые месяцы прихода Гитлера к власти: «...религия и раса сплетаются так, что делают присутствие любой группы «свободомыслящих» евреев нежелательной...» В глазах Элиота еврей – демон, возвещающий приход массового вульгарного сознания, которое вытеснит цивилизацию. Вот стоят друг перед другом примитивный турист Бербэнк и вечно кочующий космополит Блиштейн, однако главный свой яд Элиот припас для последнего, кого и обвиняет в уничтожении в прошлом прекрасной Венеции, превращении ее в вульгарное, гниющее и подвергающееся порче место...
Таков был путь Блиштейна:
печально согбенные колени и локти
подошвы, вывернутые наружу –
венский семит из Чикаго.
Глаз выпяченный тусклый
удивленно выглядывающий
из одноклеточной слизи
в присутствии перспективы Каналетто.
(вольный перевод)
Блиштейн – вечный Жид, лишенный корней, вечный попрошайка-шнорер, порождение греховного союза вульгарности и культуры.
«Элиот, – пишет один из известных критиков, – забыл, очевидно, венских «одноклеточных» евреев – Зигмунда Фрейда, Арнольда Шенберга, Артура Шницлера, Стефана Цвейга и Макса Рейнхарда».
Еврей, ассоциируемый Элиотом со «слизью», является по Элиоту главным архитектором разрушения культуры...
Однажды над Риальто.
Мыши – из-под груд отбросов.
Еврей – из-под груд земли.
Деньги, обернувшиеся мехами...
(вольный перевод)
В одном из самых знаменитых своих стихотворений «Геронтион» Элиот снова приберегает яд для еврея. Стихотворение, по сути, драматический монолог «персоны»...
Дом пришел в упадок,
На подоконнике примостился хозяин, еврей, –
Он вылупился на свет в притонах Антверпена,
Опаршивел в Брюсселе,
залатан и отшелушился в Лондоне.
(Перевод Андрея Сергеева. Т. С. Элиот. Бесплодная земля. Прогресс. 1971, стр 32.)
У Элиота устойчивый ряд эпитетов, строящий образ еврея – «вылупился», «опаршивел» (вариант: пархатый), «отшелушился», точнее, размножился из «одноклеточной слизи», этакий демон вульгарности и нищеты, обладающий необузданной похотью, порождающий несметные скопища низменных существ. Ветхость, развал и коррупция у Элиота неизменно выступают в облике еврея, символизирующего закат западной цивилизации.
Иногда возникает соблазн проанализировать этот феномен неприятия евреев на более глубоком, чисто абстрактном, словесном, точнее, этимологическом уровне. Элиот со своей тягой к игре слов явно выпадает из ортодоксальной классической поэтики Европы. И вот тут, быть может, тот «пунктик», которым по другому поводу Томас Манн пытался объяснить взаимную ненависть немцев и евреев: они очень схожи своим гениальным проникновением в сферы музыки и абстрактного мышления. Ведь языковая «игра слов» явно открытие иудеев, которые достигли в этом гениальных высот в своих нескончаемых комментариях библейского текста, в перестановке букв, в игре смыслами, то есть того вечного и изначального текста, который является источником и поэзии, и мироощущения Элиота, всего лишь обернувшись католическим Катехизисом.
Иначе трудно понять, как один из великих поэтов нашего столетия мог до того облегчать себе задачу, рисуя вульгарность массового сознания в устоявшемся, вызывающем тошноту своей примитивностью и шаблонностью, «демоническом» образе еврея.
