Гор Видал - Империя
— Ваша матушка тоже здесь? — Каролина отлично знала, что никаким чудом миссис Бингхэм, жена вашингтонского молочного короля, не проникнет в такой вечер в ньюпортское Казино.
— О нет. Я здесь гощу у друзей. Вы же знаете, мать обожает Вашингтон летом. — В глазах Фредерики внезапно вспыхнули злые, даже вызывающие огоньки. Каролина подумала, что у девушки есть перспективы, а аргентинец тем временем ее увел.
— Ее отец, — сказала Каролина Плону, — делает все вашингтонское молоко.
— Как это смешно! — расхохотался Плон.
— Чем это смешно?
— Да все это мой английский, наверное. Мне показалось, будто ты сказала, что он делает молоко. — Каролина оставила это без внимания. Плону следовало бы оставаться в Париже. Блэз и она лучше подходили этому Новому Свету энергичного и бездумного блеска и расточительства — абсолютного расточительства всего без разбора, а также и всех без разбора, подумала она, внезапно едва не потеряв сознание от этой ужасной мысли.
Глава восьмая
Четверо из исконных Пяти червей собрались в кабинете Генри Адамса. Хэй был счастлив. Хотя кабинет заливало бледное апрельское солнце, как всегда у Адамса ярко пылал камин и запах древесного дыма приятно смешивался с ароматом нарциссов и ландышей, которые всюду расставила несравненная служанка Мэгги. Четвертый из Червей, Кларенс Кинг, стоял спиной к огню, Адамс — справа от него с видом восторженной школьницы, слева любящая сестра Клара, а Кинг быстро и как всегда блистательно говорил и кашлял, смеялся над своим кашлем, и снова кашлял.
— У меня в легком пятнышко размером с долларовую монету — почему снова всякий раз доллар, спрашиваю я? Но уж лучше монета, чем целая купюра, зеленая спинка. Я думал, что солнце меня излечит, как излечивало всегда, но Флорида меня подвела, как подвела многих до меня, в том числе и тебя, Джон. Разве ты не хотел баллотироваться от Флориды в конгресс в шестьдесят четвертом году?
— Да, ты прав, именно оттуда, — сказал Хэй. — Я люблю притворяться, будто то была идея президента Линкольна — провести в конгресс побольше друзей. Но саквояж, который я взял с собой во Флориду[116], был мой собственный… — А потом, — закончил Хэй уже про себя, — когда я уже собрался подать в отставку с должности секретаря президента, его убили. — Хэй снова подумал, как странно, что он, еженощно видя сны, никогда не встречался в них со Старцем.
Хотя Кларенс Кинг умирал, он был полон решимости ни на минуту не ослаблять усилий ума и энергии. Он был бородат, как Хэй и Адамс: вся троица отрастила бороды почти одновременно, начав с лихих юношеских усов, за которыми в зрелые годы последовали внушительные бороды.
Хэя поразила перемена, происшедшая в Кинге; он появился несколько дней назад, измученный и неухоженный. Уильям и Мэгги взяли его в свои руки, уложили в постель и кормили до отвала.
— Туберкулез творит чудеса с аппетитом, — сказал Кинг за первой едой. — Святым причастием назвал это застолье Червей Адамс, и Хэй заметил, что пятое место за столом было оставлено для пятого, никогда не упоминавшегося члена братства, Клоувер Адамс. Кинг, естественно, вспоминал что-то из того, что говорила когда-то Клоувер, но Адамса это не задевало; впрочем, Кинг и не мог причинить боль Адамсу, который называл своего друга величайшим человеком их поколения, вызывая в Хэе постыдную зависть; но ведь Генри Адамс всегда был влюблен — другого слова не подберешь — в геолога, натуралиста, философа, путешественника, создателя горнорудных компаний, человека Возрождения, который теперь, когда его жизнь подошла к концу, умудрился рухнуть в пропасть. Кинг разорился дотла в депрессию 1893 года и хотя снова отправился на исследование Юкона и других уголков мира, он превратился просто в блестящего геолога, состоящего на службе. Никогда уже не будет шахт Кинга, состояния Кинга, вдовы и детей Кинга, только воспоминания Червей о славном собрате, который мог ночь напролет говорить о происхождении жизни; они собирались все вместе отправиться в горы Сьерра-Невада, чтобы увидеть высоченный пик, названный его именем.
Гора и память — это не так уж много, подумал Хэй, но зато какую жизнь прожил Кинг! Пока Адамс и Хэй сидели за письменными столами, читали, писали или суетились на периферии власти, Кинг обследовал и нанес на карту американский Запад и вдохновенно описал этот новый мир, который он открыл, не говоря уже о залежах полезных ископаемых, которые будут добывать другие. Адамс был настолько захвачен Кингом и его идеями, что сбежал из Гарварда на дальний Запад вместе с Кингом, путешествуя и пробуя на вкус суровую жизнь на лоне природы. В более поздние годы они часто путешествовали вместе, а недавно побывали на Кубе. Оба пылали страстью к полинезийским женщинам, «девушкам с кожей темного золота», как они загадочно именовали эти вполне осязаемые видения, недоступные Хэю. В 1879 году Кинг стал директором Геологического Бюро Соединенных Штатов, созданного в немалой степени ради него при всемерной поддержке сенатора Джеймса Г. Блейна[117], который был не слишком обрадован, когда в романе «Демократия», написанном, предположительно, одним из Червей, его изобразили в виде продажного сенатора Рэтклиффа. Хэй часто задумывался над тем, что Адамс каким-то образом, инстинктивно что ли, навредил обожаемому им человеку, которому он к тому же больше всех завидовал. В 1880 году Кинг вынужден был покинуть этот единственный пост, о каком когда-либо мечтал; постепенно он вошел в жизнь Джона и Клары Хэй, и с тех пор крайне разборчивые в своих привязанностях сердца Пяти Червей бились, как одно, пока Клоувер Адамс не приняла цианистый калий и вместо Пяти Червей осталось Четверо. Совсем скоро, с грустью подумал Хэй, глядя, как апрельское солнце отражается в лихорадочных глазах Кинга, останутся Трое, затем Двое, Один, ни одного. Почему?
Ответил Кинг, словно заглянув в мысли Хэя.
— Когда в тот день в Центральном парке я лишился рассудка в клетке со львами, я мог поклясться, что увидел Бога; он явился ко мне в виде громадной пасти с острыми клыками, голодный, готовый меня сожрать. Вот зачем мы существуем, подумал я, — чтобы служить ему пищей. Потом какой-то негр, чей-то слуга из дома на Мэдисон-авеню рассердил меня, и я его ударил. В клетке со львом насилие вполне объяснимо, особенно в присутствии Создателя, готового тебя сожрать, и полиция забрала меня в состоянии крайнего возбуждения и поместила в Блумингдейлскую клинику…
— Это было на праздник Хэллоуин, — заметил Адамс, смакуя сакральную историю. — А потом в феврале мы уехали на Кубу. Там львов не было.
— Да, но пасть всегда где-то рядом и ждет своего часа. Она вечно голодна. А что Теодор, он так же невыносим и на посту вице-президента?
— Я искренне надеялся, что это имя не будет упомянуто в священный для нас день, — сказал Адамс. — Удача всегда шествует рядом с Теодором, неуклонно и, я бы даже сказал, неумолимо, как Чикагский экспресс.
— Он слегка поутих, — справедливость была девизом Клары. — Вы не можете ему в этом отказать, Генри.
— Просто у него стало меньше поводов поднимать шум. — Хэя приятно поразило сдержанное достоинство инаугурационной речи Рузвельта в сенате, произнесенной во время краткого затишья после очередной отвратительной обструкции. В этой пропахшей сигарным дымом палате, пока утомленные сенаторы подремывали, Рузвельт принял присягу вице-президента; а затем он начал говорить загадочные вещи о великих делах, которые предстоит совершить нынешнему поколению американцев. «В зависимости от того, преуспеем мы или провалимся, будущие поколения возвысятся или зачахнут». В этот момент над Капитолием разразилась гроза, и звуки дождевых струй, падающих на застекленную крышу зала заседаний сената, закономерно настроили Хэя на военный лад. Если подвернется шанс, Тедди попытается расширить американскую империю, но вице-президентам такие возможности не выпадают, и Тедди это было отлично известно. «Эта должность — последнее успокоение моей политической карьеры», — сказал он Лоджу с укором; он постоянно ставил Лоджу в вину, что тот заставил его согласиться с выдвижением его кандидатуры, чего ему не предложили ни президент, ни партийные лидеры. Тедди просто выхватил этот приз — или, как всегда Хэй называл вице-президентство, «вяжущую хурму». Осенью он выступил с речами в двадцати четырех штатах, и публика так сильно его возбуждала, что он начал говорить об Уильяме Дженнингсе Брайане как о «моем оппоненте». Майор сказал, что его изрядно позабавили эти оговорки, однако Хэй склонен был думать, что терпение Майора не беспредельно. И, конечно, ошеломляющая победа республиканцев в ноябре оказалась для Маккинли подпорченной разговорами о том, что не он обеспечил те миллионы голосов, давшие перевес республиканцам, а его чарующий напарник.