Елена Съянова - Плачь, Маргарита
— Ты хочешь всем показать, какая ты универсал ка! Нет, как вообще ты могла вообразить… — не унимался Рудольф.
— Но работают же у вас женщины!
— Это не женщины, а товарищи по партии. Женщины дома сидят!
— Нет, ты не из прошлого века, ты из каменного! — огрызнулась сестра. Она снова взглянула на Лея. Его ответный взгляд был мягким и понимающим Маргарита опустила глаза. Он подошел к ней, расстегнул пряжку ремня, снял его, потом расстегнул куртку, снял ее и бросил на кресло.
— Так мне больше нравится. Грета развернулась и молча ушла.
— Ты, как всегда, неотразим, — заметила Магда Геббельс, пришедшая следом за Маргаритой, чтобы помочь остановить девушку. Гесс иронически аплодировал.
— К сожалению, моя неотразимость не распространяется на всех членов этой фамилии, — отвечал Лей.
В гостиную заглянул Геббельс.
— Всем до свидания. Я уехал.
— Подожди, я с тобой. — Роберт довольно грубо, вытянутой рукой в грудь, остановил направившегося за ним Рудольфа. — Руди, сделай это хотя бы для Эльзы.
— Не терпится кровь пустить, доктор? — бросил ему вслед Гесс. — Не надейся, что я стану молчать.
Он все же вернулся. Эльза сидела в спальне, отрешенно глядя на голубую полоску утра между шторами.
— Руди, помнишь, лет десять назад мы смотрели какую-то военную пьесу, и когда на сцене начали стрелять, Адольф вдруг встал и вышел из зала? Потом он объяснил, что больше не хочет выстрелов, даже бутафорских.
Рудольф не помнил, но кивнул. Он знал, что у жены прекрасно развита эмоциональная память.
— Вот потому я и должен быть сейчас с ним, дорогая, — ответил он, целуя ее. — Они наседают на него… Два таких танка, как Геринг и Лей, способны раздавить любую решимость.
— Я понимаю, — кивнула она. — Только будь осторожней. Думай обо мне и маленьком. И пожалуйста, присмотри за Робертом. Как бы ты ни был на него зол, Грета его любит.
— Фамильная слабость Гессов, — буркнул Рудольф. — Я в обед заеду. Не скучай.
Скучать в тот день не довелось никому. Перепуганные берлинцы наблюдали из окон за ревущими на улицах грузовиками, из которых, как горох, рассыпались по дворам и подъездам возбужденные штурмовики. Всюду картина была одна и та же, и невозможно было понять, против кого занимает позиции эта армия в белом и коричневом, поскольку врага нигде не было видно. Гиммлер сообщил, что в Берлин убедить Штеннеса воздержаться от кровопролития прилетел Отто Штрассер, главный социалист, идеями которого питалось восстание. С другой стороны Геббельс и Гесс изо всех сил сдерживали Гитлера. Все это не могло продолжаться до бесконечности. Внутреннее решение Гитлер принял еще ночью — сейчас главное было найти повод.
Когда Гесс в очередной раз собрался отправиться к Штеннесу и Штрассеру на переговоры, фюрер не стал его удерживать. Едва Рудольф уехал, он дал тайное поручение Борману ехать следом, где-то на повороте с Фридрихштрассе обогнать машину Гесса и сказать ему, что он, Гитлер, срочно требует его к себе, поскольку обстановка внезапно переменилась. Затем Борману предстояло отправиться в штаб СА — за тем же самым: передать Гессу, что фюрер просит его вернуться из-за некоторых обстоятельств, после чего разыграть сцену удивления по причине отсутствия здесь Гесса и, наконец, из штаба СА сделать звонок в «Кайзергоф». Дальше — удивление, недоверие, возмущение, гнев фюрера и его обвинения в адрес Штеннеса и Штрассера должны были быть прерваны сообщением одного из людей Гиммлера о том, что с поста мятежников в машину Гесса стреляли и он тяжело ранен.
Гитлер и Борман все разыграли как по нотам. Ровно в три часа дня, когда Рудольф еще только подъезжал к «Кайзергофу», Гитлер уже орал по телефону, обвиняя Штеннеса в подлом покушении на жизнь своего секретаря.
— Теперь у меня развязаны руки, — прерывающимся голосом сказал он взявшему трубку Отто Штрассеру. — Вы мне за него ответите.
И он отдал приказ начальнику штаба СА Эрнсту Рему начать продвижение к захваченному мятежниками зданию штаба.
Началась стрельба. Одиночные выстрелы перешли в раскаты, затем — в нестихающий треск. Гитлер посвятил в задуманный блеф только Бормана и Гиммлера — людей, надежных, как несгораемые сейфы.
Когда Борман уже был послан вслед Гессу, Гиммлер сам явился в «Кайзергоф» с сообщением о том, что, по донесению агентов, машину Гесса только что обстреляли. Фюрер не дал ему договорить. Он заметался по кабинету, хватаясь за что попало, потом упал в кресло и окаменел. Геринг, Лей, Грегор Штрассер и остальные, бледные, переглядывались, не зная, что думать. Состояние фюрера сильно на них действовало, отчасти парализуя здравый смысл. И хотя операция была шита белыми нитками, сплошь состояла из нестыковок и нелепостей, все поначалу поверили, что с Рудольфом произошло что-то ужасное. Никто не успел ничего предпринять и даже осмыслить услышанное, как уже раздался звонок Бормана из вражеского стана с сообщением, что Гесса там нет. Фюрер как будто опомнился. Он схватил трубку и устроил телефонную истерику Штеннесу и Отто Штрассеру, а затем отдал приказ.
И тут же появился сам Рудольф, встреченный бурей восторгов. Его обнимали, ощупывали… Гитлер ушел в другую комнату и разрыдался там. Гиммлер, сыграв радость вместе со всеми, отправился выяснять, что же произошло, пообещав применить жесткие меры к «дезинформатору». Больше его в тот день в «Кайзергофе» не видели.
Немного успокоившись, Гитлер сказал Гессу, что у него сдали нервы и он отдал приказ о вооруженном захвате штаба СА. Все они не заметили, как промелькнул этот безумный день, и ночь уже готовилась задернуть свой занавес.
Штаб СА был окружен. Из подъездов, с чердаков домов, с улиц выносили трупы и складывали в грузовики. Гиммлер нанес Штеннесу последний разящий удар, показав аккуратно перепечатанные имена, даты и цифры и предупредив, что фюрер намерен начать дело о коррупции, если тот немедленно не сдастся.
Около десяти часов вечера, выслушав какое-то сообщение по телефону и задав несколько вопросов, Герман Геринг, бледный, со стиснутыми зубами, незаметно потянул за рукав Роберта Лея, дискутировавшего с Грегором Штрассером по поводу реорганизации Прусского земельного совета.
— Роберт, несчастье… — Не оправившийся после похорон жены Геринг с трудом произнес эти слова, точно у него перехватило дыхание. Втроем они вышли в соседний зал. Лей и Штрассер узнали, что пять часов назад у Эльзы Гесс начались преждевременные роды; ребенок вышел, обмотавшись пуповиной, и спасти его не удалось. Единственное, о чем сумел спросить Геринг звонившего, — почему до сих пор ничего не сообщили мужу, на что получил следующий ответ: «Фрау Гесс уже знала, что ее муж тяжело ранен, и мы тоже слышали об этом по радио».
— Но ведь Магда звонила! Я сам говорил с ней. Я сказал, что это ошибка, что Рудольф жив и здоров… — Он сел, обхватив голову руками. — Неужели было уже поздно? Боже мой!..
— Кто звонил? — спросил Лей.
— Врач. Из «Шаритэ», — ответил Геринг. — Сказал, что ребенка долго пытались откачать. Эльза только сейчас попросила сообщить кому-нибудь из друзей, лучше… — Геринг посмотрел на Лея. — Врач назвал твое имя.
— Так знает она, что Рудольф жив? Или нет? — ужасался Штрассер.
— Конечно, знает, — вздохнул Геринг. — Просто не уверена, нужно ли знать тем, кто вокруг. Бедные наши женщины! Они посланы нам как благодать Господня, а мы…
— Герман, пожалуйста, попроси Рудольфа выйти сюда, — сказал Лей, — если тебе не трудно.
— Да не трудно мне! — Геринг, морщась, вышел.
— Грегор, мне кажется, фюреру лучше ты сообщи.
Штрассер кивнул.
— Может быть, и Рему?
— Да, пожалуй, в этой ситуации, — согласился Лей. — Скажи ему, и пусть спускается к машине.
Через несколько минут Гесс, Лей, Геринг и Рем уже направлялись в «мерседесе» Геринга к берлинской клинике «Шаритэ».
Каждый интуитивно вел себя именно так, как и было нужно. Геринг сидел за рулем; от его широкой спины и необычной понурости исходило то молчаливое сочувствие, что порою красноречивее всяких слов.
Лей и Рем, напротив, говорили без устали, заставляя Рудольфа минутами буквально забываться под действием этой словесной анестезии. Рем все время пути держал Гесса в крепких объятьях, порой сжимая так сильно, что причинял боль, и эта боль приносила облегчение. Врачи сказали, что фрау Гесс чувствует себя хорошо и даже лучше, чем можно было бы ожидать при подобных обстоятельствах. Феликс Керстен, находившийся с Эльзой последние два часа, однако, предупредил Рудольфа, что кажущаяся бодрость его жены не более чем шок, что все ее помыслы направлены на него одного и ему нужно постараться сейчас побольше говорить с нею, то есть фактически делать то, что с ним самим делали друзья, повинуясь интуиции.
Они оставались вдвоем около часа. В это время Магда Геббельс и Маргарита, сопровождавшие Эльзу в больницу, поведали мужчинам печальную историю, о которой всем хотелось скорее забыть. Ангелика сидела тут же, поодаль, и за все время не проронила ни слова. Когда с ней пытались заговаривать, она низко опускала голову, словно хотела спрятать лицо.
