Роберт Стивенсон - Сент-Ив (Пер. Чистяковой-Вэр)
— Тс, тс, — был его ответ, когда я стал ощупью искать трут и серные спички, чтобы снова зажечь свою сигару. — Вы должны попасть в парламент. У вас есть дар слова.
Близ Сен-Дени Ромэн стал менее разговорчив, а немного позже, надвинул на уши свою путевую шапочку и уселся поудобнее, чтобы заснуть. Я сидел рядом с ним и не спал. Весенняя ночь веяла холодком. От наших лошадей шел такой пар, что туманная дымка стояла между мной и форейторами. Там, вверху, над черными остриями тополей, стройно двигались войска звезд. Я отыскал Полярную звезду и под нею созвездие Кассиопеи, которое горело также над крышей Флоры, моего путеводного небесного светоча, цели моих стремлений.
Эти смягчающие размышления заставили меня задремать, но к своему изумлению и досаде я проснулся в крайне нервном расстройстве. Моя тревога все росла; мистер Ромэн провел со мной тяжелые часы между Амьеном и берегом. Вместо того, чтобы обедать или завтракать, я присутствовал при перекладке лошадей, я метался по коляске как рыба на сковороде. Я проклинал медленность нашего движения, насмехался над табакеркой адвоката и, когда мы подъезжали к пескам Кале, чуть не вызвал его на дуэль из-за его методической манеры нюхать табак. По счастью, судно уже приготовилось в путь, и мы поспешно взошли на его палубу. Нам удалось занять две отдельные каюты на ночь и, очутившись в своем помещении, я точно погрузился в духовную освежающую ванну, в которой волны прилива смыли с меня раздражение. Я походил на чисто выстиранную, выбитую ветошку, повешенную на веревку сушиться под веянием ветра. Среди утренней мглы мы подошли к Дувру. Тут Ромэн приготовил для меня неожиданность. Когда мы причаливали к берегу, я в толпе носильщиков и зевак увидел Роулея. Уверяю вас, в эту минуту бледные утесы Альбиона приняли для меня розоватый оттенок. Я чуть было не бросился ему на шею. Честный малый в безмолвном восторге коснулся шляпы и широко улыбнулся. Впоследствии он мне сказал: «Я мог или совсем молчать, или кричать ура». Он схватил мой чемодан и проводил нас в отель, куда мы попали к завтраку. По-видимому, в ожидании нашего прибытия Роулей коротал время, трубя по всему Дувру о том, какие мы важные особы; хозяин гостиницы, низко сгибаясь, встретил нас на крыльце; мы вошли в отель среди такой почтительной тишины, которая могла бы польстить самому герцогу Веллингтону, слуги же, мне кажется, стали бы на четвереньки, если бы это не мешало им как следует выполнять их обязанности. Я наконец почувствовал себя «персоной» — крупным английским землевладельцем. Я даже постарался придать своему лицу выражение, присущее людям этого класса, когда, закусив, мы прошли мимо двух рядов склоняющихся слуг к двери, перед которой стоял наш экипаж.
— Стойте, — сказал я, завидев его, и оглянулся, отыскивая взглядом Роулея.
— Прошу извинения, сэр; я распорядился относительно цвета и надеялся, что это не слишком смело с моей стороны.
— Цвет малиновый с зеленым оттенком!.. Полный дубликат; не хватает только следа пули!
— Я не хотел заходить так далеко, мистер Анн.
— Мы под прежними цветами, мой друг!
— И на этот раз, сэр, победим, мне кажется.
Пока наша карета громыхала, совершая первый перегон по пути к Лондону (мы с мистером Романом сидели внутри, Роулей же на козлах), я рассказал адвокату о памятном путешествии из Эйльсбери до Киркби-Лонсделя. Он взял понюшку табаку.
— «Forsitan et haec olim», этот ваш Роулей — славный мальчик и, по-видимому, не так глуп, как кажется. Когда мне придется в следующий раз ехать с нетерпеливым влюбленным, я куплю себе флажолет.
— Сэр, с моей стороны было неблагодарностью…
— Тс, мистер Анн! Я только что пережил маленькое торжество, и, может быть, жаждал небольшой похвалы, жаждал, чтоб меня, так сказать, погладили по головке. Я не часто нуждался в этом, всего два-три раза в жизни; значит, привычка не могла заставить меня сделать то, что делаете теперь вы, то есть своевременно жениться; а ведь только при таких обстоятельствах счастливец мог бы ждать от меня сочувствия.
— А между тем, я готов поклясться, что вы достаточно несебялюбиво радуетесь моему счастью.
— Почему бы нет, сэр? Получив наследство, ваш кузен через неделю отправил бы меня на все четыре стороны! Все же, сознаюсь вам, он нанес ущерб чему-то вроде собственных интересов; видя его, я испытывал тошноту, тогда как… (тут он с сухой улыбкой наклонился ко мне) ваше неблагоразумие было привлекательно… Словом, сэр, хотя вы иногда вызываете адскую досаду, служить вам все-таки удовольствие.
Уверяю вас, слова Ромэна не уменьшили моего уныния. Поздно вечером мы приехали в Лондон, и тут адвокат простился с нами. У него было дело в Амершеме. Роулей же разбудил меня после нескольких часов сна, спрашивая, каких форейторов я выберу: в синих ли куртках и белых шляпах или в кожаных куртках и черных шляпах. Те и другие желали иметь честь везти нас до Барнета; решив в пользу синих с белым, удовлетворив отставленных деньгами на водку, мы снова двинулись в путь.
Теперь наша карета ехала по большой северной дороге, и Йоркские почтовые мчали наш экипаж со скоростью десяти миль в час под звуки сигналов рожка, темп которого, ради излюбленной флейты мистера Роулея, я намеревался со временем изменить. Но прежде всего, вернув юноше его прежнее место рядом со мной, я решил подвергнуть беднягу допросу о его приключениях в Эдинбурге, спросить у него последних известий о мисс Флоре, о ее тетушке, мистере Робби, миссис Мак-Ранкин и остальных моих друзьях. Оказалось, что мистер Роулей внезапно и окончательно сложил оружие перед моей дорогой Флорой.
— Она цветок, мистер Анн. Теперь, я думаю, благодаря мисс Флоре вы всегда будете приводить доводы в пользу «молниеносности».
— Объясните ваши слова, мой друг.
— Прошу прощения, сэр; я говорил о любви с первого взгляда. — На его лице горел румянец наивности, лежало выражение скромное и вместе с тем многозначительное.
— Поэты, Роулей, стоят на моей стороне.
— Миссис Мак-Ранкин, сэр…
— Королева Наварры, мистер Роулей…
Но он до того забылся, что перебил меня.
— Только через много лет миссис Мак-Ранкин, сэр, привыкла к своему первому мужу. Она сама сказала мне это.
— Только через несколько дней, помнится, я привык к ней. Конечно, ее кухне…
— Это-то я и говорю, мистер Анн: это не поверхностные вещи, и поверите ли, сэр?.. То есть, если вы сами не заметили этого… У нее хорошенькая ножка…
Он вынул куски своей флейты и, весь красный, как гребень индюка, стал их соединять. Я смотрел на него с новым и недоверчивым любопытством. Для меня было не ново, что я внушил Роулею желание завести модный лорнет и модное платье; я также знал, что традиции допускают, нет, требуют, чтобы во время сватовства господина мысли слуги принимали соответствующий поворот. Кроме того, вполне естественно, чтобы джентльмен шестнадцати лет избирал предметом своей первой пробной страсти пятидесятилетнюю особу. Но все же Мак-Ранкин!..
Я еле сдержался.
— Мистер Роулей, — сказал я, — если музыка питает любовь — играйте.
Роулей заиграл песню «Девушка, которая осталась там, позади»; сначала боязливо, потом «ужасно» выразительно. Он прервал мелодию со вздохом.
— Ох, — произнес Роулей и снова начал; я отбивал такт, а он мурлыкал:
«Но теперь я иду в Брайтонский лагерь;
Прошу тебя, благое небо,
Направляй меня и помоги
Благополучно вернуться к девушке,
Которая осталась там, вдали».
И с этих пор мы мчались под звуки этой вдохновляющей мелодии. Нам она не надоедала. Как только разговор замирал, Роулей, по молчаливому соглашению, собирал свою флейту и начинал ту же песню. Лошади применяли свой галоп к ее размеру, сбруя — свой звон, почтальон — хлопанье бича. И стоило слышать то presto, с каким она лилась, чтобы поверить в быстроту нашей езды.
Так, открыв окна для доступа бодрящего весеннего воздуха, открыв душу как окно, навстречу юности, здоровью и ожиданию счастья, я летел домой, полный нетерпения влюбленного, но все же наслаждаясь, что я еду как лорд, с карманами, полными денег, по той дороге, вдоль которой бывший Шамдивер так пугливо пробирался в крытой фуре Фенна.
А все-таки во мне горело такое нетерпение, что когда мы проскакали через Кальтон и по новой лондонской дороге спустились к Эдинбургу, чувствуя, как ветер обвевает наши лица и приносит с собой ощущение апреля, я отправил Роулея с чемоданами в отель, а сам только вымылся, позавтракал и снова, на этот раз один, сел в почтовую карету и поехал в Суанстон.
«Когда мои стопы принесут меня обратно,
Она найдет меня по-прежнему верным.
И я никогда больше не уйду от девушки,
Которая осталась там, позади».
Завидя крышу коттеджа, я отпустил извозчика и пошел, насвистывая этот мотив, но я замолчал, подойдя к садовой стене, и стал отыскивать то место, где, бывало, перебирался через нее. Скоро нашел я развесистые ветви старого бука, склонявшегося над оградой и, не долго думая, взобрался на стену; тут я, как и прежде, мог бы скрыться и ждать. Но зачем? Всего ярдах в пятнадцати от меня стояла она, моя Флора, моя богиня, без шляпы. На нее падал утренний свет и зеленые тени; на ее туфельках-сандалиях блестела роса. В подоле своего платья Флора держала целый сноп цветов — красных, желтых и пестрых тюльпанов. Против нее, спиной ко мне, на которой виднелась памятная заплата, украшавшая его рабочую куртку, был садовник. Положив обе руки на рукоятку лопаты, он ворчал.
