Мария Фагиаш - Сестры-близнецы, или Суд чести
Трагедия Донауэшингена была последней в чреде зловещих событий, случившихся в последние несколько месяцев: постоянное ухудшение отношений с его дядей Эдуардом, кризис на Балканах, статья в Daily Telegraph и вот теперь это. Неужели счастье действительно от него отвернулось? Вильгельм был на ногах до двух часов утра и, прежде чем отправиться ко сну, попросил вызвать к нему гофмаршала графа Цедлитц-Трютцшлера. Он обсудил с ним план поездки на следующий день. Граф был почти у дверей, когда услышал вопрос кайзера, сильно его удививший.
— Скажите, граф, назначен ли день нового процесса против Ойленбурга? — Гофмаршал смотрел, не понимая, на монарха, но тот повторил вопрос.
— Насколько мне известно, нет, Ваше Величество. Согласно последнему медицинскому заключению, князь по-прежнему не в состоянии участвовать в процессе.
— Значит, по-прежнему настолько болен?
— Совершенно верно, Ваше Величество.
Внезапно кайзер в гневе ударил кулаком по столу.
— Почему же в таком случае его не отпускают домой? Или здесь у нас Россия? С каких пор кто-то сидит у нас месяцами под арестом без того, чтобы предстать перед судом?
У гофмаршала позади был длинный изнурительный день, и он не чувствовал себя в состоянии объяснить монарху, что его бывший друг содержится под стражей единственно по его монаршей воле. Он мог бы слегка облегчить угрызения совести кайзера, но не решился сказать то, что он знал. Еще двадцать пятого сентября Ойленбургу было разрешено под залог переехать домой, в Либенберг. Об этом Вильгельма в известность не поставили, так как до сих пор он настаивал на продолжении процесса и возможном осуждении князя.
— Когда мы будем в Берлине, немедленно позвоните Бюлову и передайте ему то, о чем я вам сказал, — пробурчал кайзер. — Честно говоря, я не понимаю Бюлова. Он что, все еще ревнует к Ойленбургу? Или все еще боится, что Фили думает подсидеть его? Действительно, не зря говорят, что власть развращает. И я скажу еще вот что — она делает людей бесчеловечными.
По возвращении в Вену Николаса ждало письмо от советника юстиции Венграфа. Он занимался вначале обер-лейтенантом фон Ранке. Так как командир Ранке, майор Брауш, настаивал на необходимости обследования психического состояния обвиняемого, капитан-аудитор Ивес дал на это свое согласие. У Ранке было установлено наличие психопатических симптомов, но в юридическом смысле он был признан вменяемым, то есть находящимся в здравом уме.
Капитан-аудитор Ивес согласился также и на требование Ранке об очной ставке с Алексой, хотя врачи и высказывали свои опасения.
Обер-лейтенант был перевезен капитаном Ивесом в Берлин, где в клинике Шаритэ в присутствии двух врачей, медсестры и представителя зашиты советника медицины Карла Берга была проведена очная ставка.
Алекса сначала отнеслась к появлению Ранке и Ивеса с вежливым любопытством. Казалось, она не совсем понимала, что хотят от нее эти двое в военной форме. Первые признаки нервозности стали заметны только тогда, когда капитан Ивес обратился к ней как к баронессе Годенхаузен.
— Вы меня, наверное, с кем-то путаете, господин капитан, — сказала она.
Доктор Берг посмотрел на капитана Ивеса.
— Пожалуйста, помните, о чем я вам говорил. Мы не должны без нужды раздражать пациентку.
Ранке не сводил глаз с Алексы и все время пытался поймать ее взгляд, но она его вообще не замечала.
Аудитор, напротив, казалось, вызывал у нее какие-то воспоминания, и по-видимому не из приятных. Она сидела в кресле с судорожно сплетенными руками, так что выступали белые косточки.
— Обер-лейтенант фон Ранке, подойдите и повторите перед этой дамой обвинения, которые вы выдвинули против нее в ходе следствия. Сударыня, пожалуйста, посмотрите на господина фон Ранке.
Алекса нахмурилась, но затем направила свой взгляд на Ранке. Неуверенным голосом он рассказал об их первой мимолетной встрече, затем о памятной поездке на лошадях, когда она впервые намекнула на то, что желала бы смерти своему мужу. До этого момента она вежливо слушала, но тут внезапно побледнела, медленно подняла руки ко рту и прижала их к губам.
Ранке, которому капитан Ивес несколько раз приказывал говорить дальше, продолжил свой рассказ. Алекса с удивлением молча разглядывала его. Чем дольше он говорил, тем беспокойней становилась она. Взгляд, которым она смотрела на него, постепенно наполнялся ненавистью.
— Дальше, — торопил аудитор. — Расскажите, как эта сударыня вас отставила, когда вы не выполнили свое обещание убить майора.
С каким-то диким криком Алекса вскочила и кинулась на капитана Ивеса. Медсестра и врачи пытались оторвать ее от капитана, но Алекса, отчаянно сопротивляясь, непрерывно кричала на него, причем по-венгерски. Ранке меж тем с безучастным выражением лица стоял рядом, не говоря ни слова. Врачи настаивали на немедленном прекращении очной ставки, считая, что продолжить ее можно будет только тогда, когда пациентка успокоится. Но ее состояние не улучшалось, кризис продолжался.
Спустя несколько дней понял и капитан Ивес, что ждать улучшения не имеет смысла. Он был вынужден скрепя сердце вернуться вместе со своим подследственным в Алленштайн.
«Обер-лейтенант фон Ранке после очной ставки, видимо, окончательно пал духом, — писал далее Венграф. — До него, скорее всего, дошло, насколько безнадежно его положение и что ему не на что надеяться, даже если он и дальше будет обвинять баронессу. Два дня спустя после того, как его перевели в военную тюрьму, вечером, после раздачи еды он раздобыл нож, которым перерезал себе горло. Когда его нашли, оказывать помощь было уже поздно».
Все это советник юстиции излагал лаконичным профессиональным языком, позволив себе лишь в конце личное замечание: «Можете себе представить, с каким облегчением встретили военные власти известие о его смерти».
После очной ставки состояние Алексы ухудшилось. Консилиум врачей, в который, впрочем, входил и доктор Берг, пришел к заключению, что пациентка в настоящее время не может предстать перед судом. Было рекомендовано процесс против нее отложить и продолжить лечение в одном из частных санаториев. Прокурор не возражал и предоставил доктору Вентрафу полномочия после внесения залога предпринять соответствующие шаги. Николас со следующей же почтой попросил советника юстиции подыскать приличный санаторий и приложил к письму заявление о переводе Алексы в санаторий под залог. До тех пор пока судебные инстанции не выдвинут каких-либо возражений, Алекса должна будет находиться в санатории.
Николас чувствовал, что большего он для Алексы сделать не сможет. Он хотел теперь подвести черту под прошлым и начать жизнь заново.
Первого декабря Николас был назначен на свое старое место в отделе развертывания резервов Генерального штаба. Он вернулся даже к своему старому письменному столу. Его должны были перевести в отдел зарубежных операций, но участие в скандале, связанном с делом Годенхаузена, послужило этому препятствием.
Зима 1908–1909 годов позднее представлялась ему как череда пасмурных монотонных дней. Его не занимали ни повседневные события, ни новости политики, хотя на политическом горизонте тучи постепенно сгущались.
Когда после памятных событий во дворце князя Фюрстенберга Вильгельм вернулся в Берлин, поползли слухи о его возможном отречении. Слухи подкреплялись в известной степени и разговорами о возможных проблемах с его нервной системой. В феврале, однако, он чувствовал себя достаточно здоровым, чтобы принять прибывших с визитом в Берлин короля Эдуарда с супругой. Это был последний визит английского короля в Германию, и, несмотря на самые лучшие намерения Эдуарда, он способствовал улучшению отношений между Англией и Германией столь же мало, как и предыдущие встречи. В честь своего дяди кайзер дал торжественный банкет, в Опере состоялся гала-концерт, но был устроен и военный парад, на котором сверкали на солнце тысячи прусских штыков.
Когда Николас читал об этом, он вспомнил о том времени, когда был в Берлине. Возвращение в Вену не принесло того внутреннего покоя, на который он надеялся. Жизнь казалась ему безрадостной. Мать дулась на него так, как раньше только на отца; ее постоянные намеки на то, что ему пора жениться и стать солидным человеком, действовали ему на нервы. У него была короткая интрижка с одной известной актрисой из Бургтеатра, но он порвал с ней, как только заметил, что она и без грима продолжает разыгрывать трагедии. Она была довольно страстной любовницей, но требовала, чтобы он проводил с ней каждую свободную минуту. Ее капризы выводили его из себя. Напоследок она еще и предприняла попытку самоубийства, предварительно, правда, известив Николаса, своего врача, директора театра и даже полицию, чтобы они смогли ее вовремя спасти. Он бросил ее, хотя она и угрожала скандалом.
