Борис Дедюхин - Василий I. Книга 2
Тебриз принес своей заиндевевшей во время неподвижного стояния на морозе лошади охапку сена, которую надергал из монастырского стога, скормил и округу хлеба. Стряхнул рукавицей иней со спины лошади, обсвистал, потрепал ласково гриву. Лошадь благодарно фыркала, косила на него свой агатовый глаз.
Оставшийся до Нижнего Новгорода отрезок пути он проделал еще более спешно, чем в прошлые дни. А куда торопился, зачем — не мог бы сказать и сам. Когда сослеживал Маматхозю, был он трезво-спокоен, действовал обдуманно и четко, а теперь, когда все, казалось бы, позади, пребывал в трех волнениях.
И в Нижнем Новгороде не мог обрести покоя. Оставив лошадь на постоялом дворе, что в овраге неподалеку от церкви Жен-мироносиц, побрел бесцельно в Верхний посад, а из него к кремлю. Увидев, что мосты надо рвами подняты, кремлевские ворота запущены железными решетками, а мытная изба возле Дмитровской башни заперта на замок, понял, что замерла в городе жизнь в ожидании каких-то важных событий.
Не решаясь сменить одежду, ходил в ненавистной черной рясе, плутал в улицах и межулках, которые тут то сужались, то расширялись, меняя свое направление, оканчиваясь тупиком. Удивился, что прямо возле кремля большущий пруд устроен, а в нем несколько дымящихся паром прорубей. Спросил у торговца харчем, зачем выкопали пруд, когда радом такие большие реки. Тот в свою очередь удивился, не подозревая под монашеским одеянием степняка, однако все ответил:
— На случай греховного пожарного времени.
Поднявшись на откос волжского берега, услышал вдруг над головой грай ворона, вскинул голову, залюбовавшись тем, как две крупные черные птицы кружили и кувыркались высоко над рекой. Подивился: в суровую зиму ворон не только не отлетает в теплые края, но играючи переносит стужу, тогда как воробьи коченеют на лету и падают замертво на снег, а ошалевшие галки лезут прямо в дымящиеся трубы изб. И подумалось Тебризу, что, сравнивая монахов с воронами, не прав он был в своей нелюбви к ним. Вспомнил, что в том монастыре, где нашел свой последний приют Маматхозя, иноки все сильные, рослые, говорят языком ясным и немного певучим, а лица у всех простые и чистые. А решают эти люди заточить себя в монастырь, наверное, в том состоянии, когда вдруг не знают, вот как сейчас Тебриз, что делать им, на что употребить свою силу…
Тебриз снова посмотрел на воронов, позавидовал их свободе и понял: нет, он не такой, как они, он не имеет своей воли, его жизнь в руках господина, которому он служит. И он понял, что делать ему сейчас: искать великого князя Василия Дмитриевича, чтобы получить новое задание и опять стать деятельным, ловким, грозным.
4Василий Дмитриевич в этот момент тоже засмотрелся, как хороводились в стылом синем воздухе могучие вороны. Поначалу, услышав их крики, он подумал с удивлением, что это гуси. А когда понял, что обманулся, что кричат победно, будто весенние гуменники да белолобики, вещие вороны, вспомнил: говорил Боброк, будто живут они по триста и больше лет, а если так, то видеть могли эти птицы не только отца, но и прадеда Калиту, но и Невского и даже ведь — самого Мономаха!..
«Чур меня, чур!» — мысленно обратился он к своим пращурам и уже увереннее ступил на крыльцо княжеского дворца, где встречал его Борис Константинович в окружении своих бояр.
Нетрудно было представить себе, сколь нетерпеливо и беспокойно ждал Борис Константинович прихода великого князя московского с ярлыком на его владения. Но и гнев его, с трудом сдерживаемый, представить легко.
Боярин Максим, действовавший от имени великого князя, и царевич Улан, исполняющий приказ хана Орды, ничего не смогли поделать с упрямым нижегородским князем — ни убедить, ни застращать не сумели. Признались:
— Надо тебе самому, государь, приневолить его, только в твоей это воле.
И Киприан, всегда такой самоуверенный и чванливый, в беспомощности своей признался, что тоже на одного лишь великого князя уповает.
Весомость своего слова Василий успел осознать. Помнится, очень удивился, когда окольничий Вельяминов доложил: «Нашли Бутурлю». А Василий вовсе и не думал его отыскивать, просто так обмолвился, к слову пришлось. О Маматхозе лишь намекнул, а Максим днесь уж сообщает: «Примчался из монастыря садовник Антиох, сказывает, что Мисаил наш, не успев пострижения принять, дуба дал…»
Но то говорил он верным боярам своим, а ныне перед ним супротивник. Каким словом воздействовать на него? Василий понимал, что не может обмануть надежд Киприана, Максима, Улана и всех других своих людей, которые верят сейчас лишь в него одного, лишь в его державную руку. И казалось ему великим срамом как-то нечаянно обнаружить и свои собственные сомнения, неуверенность, слабость.
Поодаль от Бориса Константиновича стояли его супруга Мария Ольгердовна и сыновья Данила и Иван, по прозванию Тугой Лук, тот самый Иван, которому в Орде Василий в мальчишеской драке выбил зуб. Вспомнив ту свою победу над ним, а также и то, каким простофилей выказал себя Иван в Москве, когда приезжал на посажение, Василий внутренне приободрился и уж на самого грозного Бориса Константиновича посмотрел смело, самовластно. И тот сразу уловил перемену в его взгляде. Начальные слова у него давно уж были обдуманы и приготовлены, но высказывать их он не торопился, ждал, как поведет себя юный московский князь. Он понимал слишком хорошо, что гроза над ним собралась неотвратимая, а выжидательная политика была единственная пока для него возможная. Главное же решение его было такое: что бы ни произошло, не дать унизить себя! Оттого, может быть, он излишне грубо повел себя с первого шага.
— Видишь ли, кто пришел к тебе, сын мой! — вкрадчиво спросил его Киприан, выступая вперед со своим благословением.
Борис Константинович склонился к руке святителя, а затем встал, широко расставив ноги и запустив персты рук за золотой пояс. Ответил без намека на почтительность:
— Глаза у меня не бельмы, вижу!
— И ярлык, однако, видел? — Это уж царевич Улан подошел сбоку. А с другого бока подступил Максим, который в ответ на признание Бориса Константиновича о том, что и ярлык он видел, спросил уж очень требовательно, почти нагло:
— А когда так, почему не пришел к великому князю всея Руси челом бить?!
Борис Константинович против воли своей оробел, не готов был к тому, что разговор столь жестоко начнется. Однако, оглянувшись на бояр своих, на жену да сыновей, на челядь и домочадцев, таившихся в дальнем конце палаты, овладел собой и вымолвил не совсем в пору загодя заготовленные слова:
— Я ничего не боюсь!
— Совсем ничего? — это уж Василий Дмитриевич вступил в разговор.
— Совсем ничего! — с отчаянной решимостью подтвердил Борис Константинович. — Ни мора, ни огня, ни меча, ни ярлыка твоего, ни тебя самого, со всей твоей дружиной. Ни-че-го!
— А геенны огненной? — снова вкрадчивый голос свой подал Киприан, который решил как можно явственнее выразить свое единомыслие с Василием Дмитриевичем, чтобы склонить его потом к себе в помощники, — Суда страшного тоже не боишься?
Борис Константинович смотрел на митрополита озадаченно, молчал довольно долго. Нашел все же ловкий ответ:
— Божьего суда, владыка, — да, боюсь. А потому ничего противохристианского не совершаю… Ничего противосовестного, — при этом он укоризненно посмотрел на Василия, — Должен бить челом я ведь не кому-нибудь, а ярлыку?
— Да, верховному решению султана Золотой Орды и великого князя всея Руси не смеет противиться никто, разве что одно правосудие Божие.
— А вы, стало быть, решили помочь ему?
— Кому?
— Да правосудию-то Божьему.
Дерзок был Борис Константинович. На пришлых враждебных людей хотелось ему произвести впечатление сильного человека.
— Москву промысел Божий предназначил быть истинным сердцем не токмо Руси, но всего православного мира, — Киприан возвысил голос, — А ты противишься, двоить хочешь Русь, сам за ярлыком волочишься, хоть и противно тебе поклониться ему, когда не в твоих он руках.
— Эт-то так, не раз добивался я ярлыка, да отходил с убытком, — сокрушенно согласился Борис Константинович. И понял: видно, чтобы производить впечатление сильного человека, надо быть действительно сильным. Подошел с видом большого доверия к Василию. — Я боролся с ветром, шел против течения, но когда и ветер и течение на меня одного, то сдаюсь, бью челом, о милости прошу.
Царевич Улан, обрадованный искомым окончанием разговора, решил вмешаться, сказать свое веское слово. Был он юн, красив и осанист, да, на беду, не шибко умом силен.
— Понял все же ты, канязь, что так уже ведется: имеющий сто овец обязательно отнимет последнюю у имевшего одну овцу! — сказал с издевательской ухмылкой, и, может быть, не столько слова, сколько эта ухмылка вызвала новый прилив гнева у Бориса Константиновича. Взволновались и его бояре, которые до этого либо вовсе молчали, либо высказывались очень кратко и так, что от их слов пользы немногим больше было, чем от молчания. Впрочем, и теперь их суждения были вполне бестолковыми, Борис Константинович первым понял это, пресек несогласный шум, взмыв над головой десницу.
