Василий Балябин - Забайкальцы, книга 2
После обеда Спирька до вечера отсыпался на сеновале, а в ночь сам напросился в разъезд во главе десятка баргутов: он надеялся побывать на дальних заимках богачей и проверить, не там ли они прячут свое добро.
Довольнехонек возвращался Спирька из ночного разъезда на следующее утро. Ночью около одной из заимок удалось ему окружить красногвардейский разъезд из пяти человек. И хотя в этом бою потерял Спирька убитыми четырех баргутов, досталось от него и красным: только двоим из них удалось прорваться сквозь кольцо окружения, ускакать к своим. Двое остались лежать навсегда в кустах около речки, помеченные пулями баргутов; пятого, раненного в ногу, взяли живым.
При воспоминании о событиях минувшей ночи весело щурились зеленые глаза Спирьки, а толстые губы его расползались в довольной улыбке.
«Хорошо у меня получилось, удачно! — ликовал он про себя, — Языка захватил, да ишо и пакет при нем, а уж там наверняка секреты всякие прописаны. За такое дело мне, как старшему, обязательно награда будет: могут и крест на грудь повесить, а уж в вахмистры-то безусловно произведут. А там и до подхорунжего один шаг. Да-а, кому-кому, а мне везет по службице, не зря говорят про меня, что в сорочке родился, так оно и есть».
От веселых мыслей и утро казалось Спирьке краше обычного. А оно и на самом деле было замечательное: сыпали сверху серебристые трели жаворонки, покрытая росой, искрилась под лучами раннего солнца, переливалась всеми цветами радуги бескрайняя степь. А в селе густо дымят трубы, поют петухи, играет на трубе пастух, на луг из села пестрой цепочкой тянется стадо коров.
Радостно у Спирьки на душе, услужливое воображение рисует ему картины будущего одну радужнее другой. Вот кончается война, семеновцы разгромили красных. Подхорунжий Спиридон Былков возвращается в родную станицу богачом. На двух заводных конях привозит он всякого добра и золота полные карманы. На такого героя-франта все девки заглядываться будут, и женится Спирька на первейшей изо всей станицы красавице. Дом себе отгрохает Спирька под железной крышей, получше еще, чем у Поликарпа Власьевича, и заживет он припеваючи: работать будут на него работники, а его дело только распоряжаться всем да водочку попивать с друзьями. А там, гляди, и в станичные атаманы выберут, будет управлять всей станицей, разъезжать в фаэтоне по селам, ото всех ему почет, уважение. Вот она какая жизнь-то впереди, только бы войну закончить поскорее да с большевиками расправиться, чтоб и думать они забыли про революции да про социализмы эти всякие.
А часом позднее Спирька докладывал своему командиру Тирбаху о ночных происшествиях, как всегда привирая, преувеличивая свои заслуги.
Есаул только что встал с постели, сидел за столом в незастегнутом френче. Щуря от солнечного света заспанные, припухшие глаза, он растирал левой рукой голую грудь, зевал. Оживился есаул лишь после того, как Спирька сообщил о взятом в плен красногвардейце и положил на стол отобранный у пленника пакет.
— Ага! — Тирбах пробежал глазами адрес на пакете. — Хорошо. Так говоришь, красных целый взвод был?
— Так точно, господин есаул! Тридцать человек их было! — не моргнув глазом, соврал Спирька и продолжал расписывать дальше — Как залпанули мы по ним из засады, сшибли двоих — у них сразу же паника. Я вижу, дело такое — командую своим: «По коням! Шашки вон, в атаку!» Ну и взяли их в работу: восьмерых изрубили в капусту, остальные наубег, только тем и спаслись, что кони у нас притомились. Из моих тоже полегло четверо, ну а их-то втрое больше.
— Молодец, Былков! К награде тебя представлю.
— Рад стараться, господин есаул! — гаркнул Спирька, еле сдерживая заклокотавшую в груди его радость. — Пленного куда прикажете?
— Веди его сюда.
Когда Спирька вышел, есаул разорвал конверт, извлек из него отпечатанный на машинке лист — приказ по фронту, подписанный командующим Сергеем Лазо. Прочтя первые строчки, есаул насупился, и чем дальше он читал, тем больше хмурился, и было отчего. В первом пункте приказа Лазо объявлял благодарность командиру пехотного полка Павлу Журавлеву за то, что им был окружен и полностью уничтожен гарнизон белых в селе Ключевском. В приказе подробно перечислялось, сколько орудий, пулеметов и боеприпасов было захвачено в ключевском бою красными пехотинцами.
Во втором пункте приказа говорилось о том, что восточное направление фронта упраздняется и все войска, отряды Красной гвардии входят в непосредственное подчинение командующему Забайкальским фронтом Лазо.
Спирька ввел пленника, сам стал позади него около дверей с обнаженной шашкой в руке. Пленником оказался Мишка Ушаков. Он был без фуражки, на плечах его выцветшей на солнце гимнастерки темнели полосы от споротых погон. Он шел, опираясь на березовую палку, припадая на левую ногу. Голенище сапога на ноге распорото, и видно, что она ниже колена забинтована полотенцем.
Есаул хмуро, исподлобья оглядел пленника, спросил:
— Фамилия? Из казаков?
Михаил, не глядя на офицера, буркнул:
— Ушаков, Заозерной станицы, казак.
— Большевик?
— Нет, не большевик.
— Так за каким же чертом тебя в красные-то понесло?
— Станица, в которой жил я последнее время, вся пошла за красных, а я что же, хуже других?
— С-сукин сын, прохвост, — злобясь, сквозь зубы процедил Тирбах, — изменник… подлюга!..
У Михаила чуть дрогнул подбородок, гневно сузились глаза, когда он, вскинув голову, глянул на Тирбаха.
— Полегче на поворотах-то, господин есаул. Ежели будешь лаяться, ни единого слова от меня не добьешься.
— Да я т-тебя, сучье вымя, повесить прикажу на воротах!
— Вешай! — блеснув глазами, воскликнул Мишка зазвеневшим от злости голосом. — Вешай, гад! Тебе это дело привычное, успевай, пока самому не навели решку!
— Каков подлец?!
С изумлением глядя на пленника, Тирбах откинулся на спинку стула, гнев его пошел на убыль, на лице медленно гасли багровые пятна. Поняв, что Ушакова на испуг не возьмешь, есаул переменил тон, заговорил мягче:
— Не струсил ведь! Ну, счастье твое, что характер у меня такой: уважаю смелых, а то бы каюк тебе. Ну ладно, раз такое дело, не буду вешать и даже прикажу отпустить тебя на все четыре стороны, если расскажешь мне все начистоту, понял?
— Понять-то понял, — пожал плечами Мишка, — да ведь я рядовой, чего я могу знать?
— Какого полка?
— Второго Аргунского.
— Где он теперь?
— Вчера был в Манкечурской станице.
— Сколько человек в полку?
— Откуда мне знать? В своей-то сотне путем не знаю.
— Слушай, Ушаков, тебе что, жизнь надоела?
— Нет, не надоела еще.
— Так чего ж ты дурака валяешь, незнайкой прикидываешься? Отвечай толком: кто у вас на этом направлении главарем был, Аксенов?
— Так точно, Аксенов.
— Убили его под Мациевской?
— Нет, ранили Гаврилу Николаевича, в госпиталь увезли.
— Та-ак, какие части в Манкечуре находятся?
— Не знаю.
— Ты горячих шомполов не пробовал еще, Ушаков, нет? Так вот: сегодня ты их попробуешь. Ребята у меня мастера на такие штучки. Как всыпят десятка три раскаленных докрасна да солью раны посыплют, так мертвый заговорит. Учти это и не вынуждай меня на такие дела. Понял?
— Понял.
— Даю тебе два часа на размышление. Отведи его, Былков, накорми там, все как следует, и через два часа ко мне. Да, человека три с шомполами пришли, на случай несговорчивости.
— Слушаюсь! — Спирька козырнул есаулу и, дернув пленника за рукав, посторонился, пропустил его вперед.
Несмотря на жаркий день, на улицах поселка многолюдно, всюду, куда ни глянь, видны белогвардейцы в японских, песочного цвета, мундирах. Одни копошатся в оградах около расседланных коней, другие, обвешанные оружием, расхаживают по улице, человек пятнадцать сидят в тени пятистенного дома, играют в карты.
Опираясь на палку, Мишка бережно передвигал раненую ногу, морщился от боли. Рядом шагал Спирька. Он не торопил пленника и даже разговаривал с ним. Заинтересовало Спирьку то, что Ушаков из Заозерной станицы, которая, об этом Спирька знал и раньше, славилась золотыми приисками. Он допытывался у пленника, работают ли прииски теперь, много ли там добывают золота и далеко ли до них отсюда.
Спирька привел красногвардейца к себе на квартиру, приказал хозяйке накормить его, покровительственно советовал Мишке:
— Ты на допросах-то не запирайся. Расскажи, что знаешь, и всего делов. Будешь кочевряжиться — запорет Тирбах до смерти, верно говорю. А правильно отвечать будешь — отпустит, ей-богу, отпустит. А я тебе коня приготовлю, и в ночь махнем на прииска. Ты меня только до приисков проводи и можешь отправляться домой, а я один исправлю все, что мне надо.
Не пришлось Спирьке вести Мишку на допрос к Тирбаху. Едва успели пообедать, как в селе поднялась суматоха, за окном трескуче хлопнул выстрел…
