Эдвард Радзинский - Загадки истории (сборник)
Два банальных властителя дум поколения и между ними – он… Как он хохотал (без тени улыбки на лице), доводя до бешенства разных Вигелей! То он вдруг придумывал новую шутку: объявлял, что боится холеры, переставал принимать гостей и мучил всех «опасностью заразы», то изводил дендизмом, о котором все были так наслышаны… А милого, скучно-праведного, так заботившегося о своем здоровье вечно торопливого Александра Ивановича Тургенева – мучил и тем и другим. «Хочу напомнить ему, что можно и должно менее обращать на себя внимания, менее ухаживать за собою, не повязывать пять галстуков в утро, менее холить свои ногти и свой желудок… Тогда холеры и геморроя менее будем бояться», – почти в ярости писал Тургенев.
Так смеялся Чаадаев над своим окружением. Но скоро он посмеется над всем обществом.
Именно тогда начинает распространяться в обществе его «Философическое письмо», обращенное к некоей даме.
Вокруг стареющего красавца всегда собирался дамский кружок. «Плешивый идол слабых жен», – с несколько завистливой ненавистью писал Языков. Недруги прозвали Чаадаева дамским философом – и он не только не отрицал, но ценил это прозвище. Что делать: в России женщины традиционно интереснее мужчин. «Мужчины в этой стране ленивы и нелюбопытны, меж тем как дамы хорошо образованны и всем интересуются», – писал принц де Линь еще в XVIII веке.
Однако дамский кружок вокруг Чаадаева следовало бы именовать «странным», ибо никто из преданных ему дам не мог похвастаться не только любовной связью, но даже прочной дружбой с абсолютным денди. Он удостаивал их чаадаевской беседой, казалось, делился самыми дорогими размышлениями, возводил их на вершины мысли и… оставлял. Оставлял в тот волнующий момент, когда за платонической дружбой и восторгом понимания его дамам уже мерещилось большее… Но он будто боялся этого и… переходил к новой даме, с которой все повторялось: он так же обольщал ее беседами и так же оставлял.
В его архиве остались экзальтированные письма этих дам. «Провидение вручило Вам свет, слишком ослепительный для наших потемок, фаворское сияние, заставляющее падать ниц – лицом на землю…» – так писала одна из них.
Но некоторые влюблялись – безумно, на всю жизнь. Одна из них, Авдотья Норова (в ее роду были и декабристы, и Государев министр), станет легендой.
«Не отрекайтесь от моего глубокого благоговения – не в Вашей власти уменьшить его», – написала она ему. Эта чистая девушка с возвышенным умом будто была создана для него. Он это понял и… испугался? Подумал, что она может положить конец самому главному в жизни денди – его особому одиночеству, исключавшему банальность повседневных семейных забот?
Остановимся пока на этом. Во всяком случае, он бежал от чувства, а она, как бывало только в рыцарских романах, зачахла от любви и умерла.
Свое «Философическое письмо» Чаадаев адресовал Екатерине Пановой, одной из «зачарованных женщин» его кружка. Это был ответ на ее послание.
«Они встретились случайно. Чаадаев увидел существо, томившееся пустотой окружающей среды», – напишет о ней его биограф. Впрочем, эти строки он мог бы написать о любой из дам, поклонявшихся Чаадаеву. И под письмом, которое она написала ему, могли подписаться многие из них – те, кому уже было мало его «искреннего чувства дружбы»…
В своем послании она спрашивала: почему высоты духа, которые он ей открыл, и религиозные истины, которые он ей разъяснил, не только не внесли в ее душу успокоения, но, наоборот, сделали ее чувства странно печальными, и нервное раздражение поселилось в ее душе, и это даже «повлияло на здоровье».Он сделал вид, будто не понимает, что стоит за ее вопросами. И начал писать «Философический ответ».
В письме он объяснял, что высокая религиозность печально разнится от той душной атмосферы, в которой мы живем, всегда жили и, видимо, будем жить, ибо пребываем мы между Западом и Востоком, не усвоив до конца обычаев ни того ни другого. Мы – между. Мы в одиночестве. Если мы движемся вперед, то как-то странно: вкривь и вбок. Если мы растем, то никогда не расцветаем. В нашей крови есть нечто, препятствующее всякому истинному прогрессу. У нас не существует внутреннего развития, естественного прогресса. Новые идеи выметают старые, так как они не вытекают из последних и сваливаются на нас неизвестно откуда. Наше прошлое, наша история – это ноль. Наше нынешнее состояние – это мертвящий застой. Мы живем в настоящем, самом узком, без прошлого и без будущего, среди полного застоя. Одинокие в мире, мы ничего не дали миру…
Далее следовало совсем ужасное – он обвинял православие, писал о том, что мы приняли христианство от безнадежно устаревшей Византии, которую уже презирали в то время другие народы. Влекомые роковой судьбой, мы отправились в презренную Византию, предмет презрения народов, в поисках нравственного свода, который должен был составить наше воспитание. И это не только раскололо христианство. Это не дало нам возможности идти рука об руку с другими цивилизованными народами. Уединенные в нашей ереси, мы не воспринимали ничего происходящего в Европе. Разъединение церквей нарушило общий ход истории к всемирному соединению всех народов в христианской вере, нарушило «Да при-идет царствие Твое».
И так далее, вплоть до конечного приговора – Россия не имеет ни прошлого, ни будущего…Письмо сочинялось долго. За это время Чаадаев предпочел, видимо опасаясь экзальтации дамы, прервать с ней знакомство (как и со многими до нее). Так что, когда он закончил бессмертный свой ответ, отсылать его было некому.
Впрочем, отсылать его он и не предполагал, ибо с самого начала это было не письмо, но сочинение – типичное сочинение для распространения в списках, для узкого круга тогдашних властителей дум, которые смогут его оценить. Оно было написано в традициях французских философских салонов, в традициях писем Бюсси де Рабутена и мадам Севиньи.
Письмо – всего лишь удобная литературная форма. Впоследствии он снова ею воспользовался: написал новые философические письма, обращенные к даме (всего их собралось восемь). Поразительно, но в следующих семи письмах он стал проповедовать взгляды… с первого взгляда совсем противоположные.
Он провозглашал: наше большое преимущество в том, что приняли мы христианство от Византии – первоначальное, суровое христианство. И то, что мы так долго «пребывали во младенчестве» и вышли на путь цивилизации несколько позже других народов, теперь уже казалось ему великой надеждой, ибо мы сможем принять все блага цивилизации, накопленные народами, но избежим ошибок их пути.И вообще, «Россия должна дать миру какой-то важный урок»…
Можно было подумать, что, как истинный философ и абсолютный денди, он попросту вдруг переменил свои старые взгляды.
Но почему-то только первое – взрывчатое – письмо долго ходило по рукам. Оно было известно Пушкину – об этом позаботился сам автор. Когда поэт впервые прочел чаадаевское письмо, он отозвался о нем изречением из Екклесиаста: «Лучше слушать обличения от мудрого, нежели слушать песни глупых». «Как Вам кажется письмо Чаадаева?» – спрашивал он Погодина в 1831 году. А следующие – благонамеренные – письма были Пушкину тогда неизвестны, хотя они уже существовали. Их почему-то Чаадаев своему другу не представил…
В 1836 году, то есть через несколько лет, после того как все эти весьма разные письма уже были написаны, Надеждин предложил Чаадаеву напечатать в журнале «Телескоп» то первое, известное в обществе крамольное письмо…
И «переменивший взгляды» Чаадаев… согласился. Впоследствии он будет объяснять, что все случившееся было для него «так неожиданно по быстроте происходившего», что, пока он раздумывал, «Философическое письмо» уже прошло цензуру (к его изумлению) и было уже – «не остановить»… Впрочем, объяснение это неправдоподобно, ибо «остановить» в России можно все и всегда (а вот напечатать что-то дельное – труд великий…).
Письмо это (или, как дружно будут называть его потом, «Отходную России») Надеждин напечатал. Так началась «Телескопская история», которая вот уже полтора столетия не дает покоя мыслящей России…
Его биограф Жихарев не без язвительности утверждал, что «с тех пор как завелась в России книжная и письменная деятельность», не было такого шума… «Около месяца среди целой Москвы не было дома, в котором бы не говорили про чаадаевскую статью и про „чаадаевскую историю“.»
«Ожидают грозы от вас», – сообщал Тургенев в Петербург князю Вяземскому.
«Общее негодование в публике», – справедливо доносили Бенкендорфу. И какое!
«Чтение журнала… довело меня до отчаяния… народ препрославленный поруган им, унижен до невероятности… и сей изверг, неистощимый хулитель, родился в России… Даже среди ужасов Французской революции… подобного не видели… До чего мы дожили!» – писал Вигель митрополиту Серафиму.
«Москва от мала до велика, от глупца до умного на него опрокинулась», – все тот же Тургенев…
