Нина Молева - Марина Юрьевна Мнишек, царица Всея Руси
— Но Москва не оставит им их свободы, тогда как мы…
— Тогда как твое правительство, государыня, пока еще ничем не улучшило их положения. Им непонятны обычаи твоего двора, а также и твои требования, хотя бы по одному тому, что они не привыкли кому бы то ни было подчиняться. И потом эти несчастные звоны…
— Они же язычники! Настоящие язычники!
— И именно поэтому дорожат всеми внешними признаками своей принадлежности к церкви. Что делать!
— Дочь моя, ты целые дни проводишь в часовне. Ты забываешь о сыне, а ведь он нуждается в твоей опеке.
— Разве я могу дать ему больше того, что дает царевичу моя пестунка? Она знает царевича лучше меня, а я…
— Ты хочешь навязать Господу свою волю, государыня. Ты так упрямо настаиваешь на своих нуждах. Молитвы не созданы для этого.
— А для чего же, святой отец? У кого еще я могу просить помощи и от кого еще могу ее ждать?
— Дочь моя, молитва дана человеку для сокрушения о своих слабостях и грехах. Если бы ты могла осознать тщету своих помыслов, с сокрушенным сердцем отказаться от надежд…
— Никогда, отец мой! Никогда!
— Ты не дала мне договорить, государыня. Если бы ты осознала всю тщету мира, власти, богатства, то только тогда Господь мог бы тебе помочь. Только тогда, когда все это потеряет для тебя ту цену, которую ты им придаешь.
— Я не стану лгать! Я ни от чего не собираюсь отказываться. Я разочаровалась в людях. Давно. Навсегда. Но не в той цели, к которой стремилась. Я же была у нее, святой отец! Была! И вот…
— Тщета человеческих помыслов и надежд.
— Ты думаешь, святой отец, те, кто отнял у меня престол, лучше меня? Достойнее? Что у них есть большие права на царствование?
— Конечно, нет, дочь моя.
— Тогда почему? Почему я должна ото всего отрекаться? Думать о тщете человеческих помыслов? В чем-то каяться? Почему я, а не они?
— Таких вопросов не обращают к Господу, дочь моя. Это грех, великий грех.
— Одним грехом больше, одним меньше — какое это имеет сейчас для меня значение!
— Ты впадаешь в уныние, а вера наша осуждает ее.
— Значит, надо надеяться, да? Так вот я и ищу сил для надежды. Если к власти могут приходить нисколько не лучшие особы, чем я, почему я не могу бороться за свой престол до конца, до последнего дыхания? По счастью, мне грозит здесь кругом смерть, но не монастырь, а это уже вселяет надежду.
— Дочь моя, ты приводишь меня в отчаяние. Каждое твое слово…
— Знаю, знаю, неправедно. Но я не солгу тебе, отец мой, надевая на себя белоснежные одежды чистоты помыслов и чувств. Я прошу тебя об одном — помоги. Если можешь. Если нет, оставь меня моей судьбе и моим грехам. Я справлюсь с ними. Или — не выдержу их тяжести. Когда-нибудь. Еще не сегодня. Еще не сейчас.
— Какой государыней ты могла бы быть, дочь моя…
— Могла бы… только могла бы… Но что это? Опять шум. Опять крики. Заруцкий… Что теперь?..
— Государыня, нам надо оставить Астрахань!
— Когда?
— Немедленно! Чем скорее, тем лучше!
— Что-то случилось?
— Слишком многое. Я расскажу тебе, только сначала распорядись.
— Дочь моя, я все сделаю.
— Хорошо, святой отец. Я слушаю.
— От нас отошли татарские табунные головы.
— Боже, такие воины! Но почему?
— И ногайский мурза. Ишрек.
— Они поставили нам новые условия? Невыполнимые?
— Они просто присягнули Михаилу Романову. Им так стало выгоднее. Я узнал об этом от своих лазутчиков. И скорее всего они поддержат подошедшего к Астрахани Хохлова. Если это случится, у нас не будет выхода.
— Но ведь его нет и сейчас. Единственные ворота…
— Выход есть. И в самом деле единственный — через ворота надвратной Никольской церкви.
— Но они же выходят прямо в воду. Вода стоит у самых ступеней. Или я ошибаюсь? Что-нибудь изменилось?
— Ты права, государыня, но в этом как раз наше спасение. Мы прямо там сядем на струги. Я уже распорядился, чтобы их ночным временем подогнали к церкви.
— Спасение… А дальше? Что дальше? И как много людей сможет в них разместиться?
— Стругов будет несколько десятков. На это у меня хватило средств, а у наших казаков ловкости. Мы не оставим здесь ни одного человека.
— Хвала Богу! Только не предавать…
— Пока такая возможность есть. Дальше — дальше будет видно.
— Но можем ли мы нагружать струги рухлядью?
— Твоей, государыня, конечно. Твои одежды — наше спасенье. Без них ты не можешь быть в глазах голытьбы царицей. А ты должна ею оставаться. Ты должна всех поражать, ослеплять, не снисходить до простых смертных.
— Перестань, Заруцкий!
— Прости меня, государыня, но все мы играем свои роли или — или перестаем существовать. Разве я не прав? Можешь ли ты стать простой мещанкой? Такая бессмыслица даже сейчас вызывает у тебя только улыбку. Ваше величество, караван ваших судов готов к отплытию. Вы разрешите предложить моей повелительнице руку?
Ночь нужна. Ночь темная. Беззвездная. Ветреная. Чтобы шум стоял. Шорохи. Звериные крики.
Где здесь в майскую пору такую найти? О полуночи небо светится. Словно волны речные по нему пробегают. Легко. Неслышно. Звезды россыпью едва бледнеют. Ветер тянет с моря. Теплый. Духовитый. Камыши у берега шелестят. К воде клонятся.
Ехать. Снова ехать. Куда? Заруцкий говорит: к Уралу. Горы там будто высокие. Леса. Казаков много. И все вольные. Не московской руки. Не спросила. Могла, а не спросила: они-то им зачем? Почему царицу ищут? Ни городов тут. Ни селений больших. Острожцы. Юрты.
Чего только не довелось повидать! И все уходит. Как земля из-под ног. Не успеешь толком присмотреться.
Недоразумение с вельможным боярином вышло. Как порох вспыхнул. Голос осмелился поднять: «Опять чернец гишпанский! Опять под ногами босоногий путается! От него все неудачи. Неужто не видишь, государыня? Все от него. Отпусти его, немедля отпусти».
Отпустить? Ушам своим не поверила. При казаках. При дамах.
Отец Миколай стоит молчит. А с кем тогда говорить? У кого поддержки искать? Кажется, вся жизнь с ним прошла. Посчитала — целых восемь лет. Каких лет!
Отказала Заруцкому: много на себя берет. Должен лучше с войском своим управляться. Казаков в руках держать. А не на святую церковь замахиваться.
«Кабы не стояла ты за свой кшиж, кабы не казала его людям где надо, где не надо, с самой Москвы все иначе бы шло».
Иначе? Так с тем и в Москву ехала, чтобы не отрекаться от святой церкви — престол ее в Московии утверждать.
Где ему понять! Был в крещении. Был в мусульманстве. Спросила как-то, как опять крещение святое принял? Посмотрел — рассмеялся. А чего, мол, его снова принимать. Можно и так просто.
Неужто так можно? С духовником своим советовался ли? Он-то согласие дал? Или должен был в Ватикан писать?
Снова смех. Какой духовник? На ратном поле нешто он нужен. Это если во дворце сидеть. От безделья. А у меня рука всегда оружие держит. Чтобы крест на себя положить, надобно саблю или пистолет в сторону отложить, а со мной такого, сколько себя помню, николи не бывало.
Господь Всемогущий, неужто безбожник? Хуже неверного — у тех хоть свой Бог, свои молитвы. А тут…
Отцу Миколаю сказала. Промолчал. Повторила — вздохнул тихонько: это, мол, все на словах, а на деле… На деле святому делу ясновельможный боярин служит. Значит, и престолу Римскому. Сам того не сознает. Время потише станет, сам все поймет. Не тревожь ты его, дочь моя. Пока не тревожь.
А вот теперь ополчился на святого отца. Ему все беды приписывать готов. Подумать не хочет: вдруг наше счастье от нас отвернулось. Прогневали Господа неустройством своим, раздорами.
Числа стала запоминать. Разговоры слушать, приметы. На всякий случай сколько их найдется. Отец Миколай не разрешает. Да что и он с сердцем сделает, коли сомнение в него закралось.
Вот и на этот раз спросила. Ночь с одиннадцатого на двенадцатое мая месяца что ворожит? У святого отца один ответ: память святых Панкратия и Доминика. Пестунка порадовалась: до Зеленых Святок целых пять дней. Поди, успеем до нового места доехать. Чтобы, как положено, отпраздновать. Правда, государыня? Правда, Марыню?
Да что Зеленые Святки! Через две недели великий праздник — Божьего Тела. Вот когда надо и покои убирать по-весеннему. И столы ставить. Королевича нашего потешить можно.
Как ей скажешь? Что? На этот раз даже Заруцкий места для нас пригульного не знает. Городов здешних да селений представить не может. На все у него один ответ: не казнись, государыня, не огорчайся. У Бога не без милости. Так ведь одни и те же слова говорят все, кто сражается. На чьей стороне завтра Божья милость окажется?
Еще Теофила добавила: хорошая примета — ночь с четверга на пятницу. Разве пятница хороший день? Заруцкий вмешался — вошел ненароком. Чем плохой? Неверные свой праздник празднуют. К горожанам и стрельцам по такому времени не придут. Значит, очень хороший.
