Владимир Савченко - Отступник - драма Федора Раскольникова
Кончился перрон - и все исчезло: Яковлев, секретари, новый военный атташе. И будто не было никогда.
Посмотрели друг на друга. На сына, который спокойно спал на диване.
- Бегство в Египет, - усмехнувшись, сказал Раскольников.
Он ждал, что Муза расплачется, сбросив, наконец, напряжение последних мучительных часов. Но она произнесла с недоумением:
- Господи, неужели мы свободны? Не верится, - и засмеялась. - Федя, ущипни меня. Господи, какое облегчение!
И он засмеялся. В самом деле, чувство было упоительное. Они больше никому ничего не были должны. Им не нужно было притворяться, скрывать свои мысли. Они были свободны! И живы. И с ними был их сын.
Почти всю ночь они простояли у окна, обнявшись, улыбаясь, всматриваясь в пробегавшие за окном близкие и далекие огни городов и деревень, наслаждаясь этим чувством освобождения, привыкая к нему…
В Берлине, пересаживаясь на брюссельский поезд - решили некоторое время пожить в Брюсселе, прежде чем ехать в Париж, полный агентами Ежова, купили на вокзале свежие газеты. В одной из немецких газет с удивлением прочел Раскольников небольшую заметку, со ссылкой на советское радио, о своей отставке: "Президиум Верховного Совета СССР освободил Раскольникова Ф.Ф. от обязанностей полномочного представителя СССР в Болгарии". В той же заметке цитировались другие правительственные объявления: об освобождении "тов. Бакулина А.В." от обязанностей наркома тяжелой промышленности и назначении на этот пост "тов. Кагановича Л.М.".
Показал газету Музе.
- Подумай, они даже не стали ждать, когда мы доберемся до Москвы. Потеряли терпение. И обрати внимание: меня уже не называют товарищем. Каганович и Бакулин - то варищи, а Раскольников - нет. Гражданин Раскольников. Гражданин подследственный, гражданин заключенный. Ну, по крайней мере, расставлены все точки. Можно со спокойной душой продолжать наше путешествие…
- Со спокойной душой! - с негодованием возразила она.
- Да, представь себе, - засмеялся он. - Знаешь, все-таки скребли кошки в душе, не поторопились ли мы? Теперь ясно. И на том спасибо…
Поселились под Брюсселем, сняли небольшой домик. Муза принялась хозяйствовать, Федор каждый день уезжал в город, в библиотеки университета и Академии наук, набросился на литературу, прежде ему недоступную или почти недоступную, литературу русской эмиграции - мемуары, главным образом о революции и гражданской войне, философию. Нужно было разобраться в том, что же с ними со всеми произошло, всеми русскими, ввергнувшими свою страну в самоубийственную гражданскую войну. В чем корни этого бедствия, от которого страна так и не смогла оправиться, пройдя мимо социализма и превратившись в гигантский застенок? Кто виноват в этом? И как выбираться из бездны? Голова кружилась от вопросов, ответов на которые не было; он должен был найти их.
Иногда брал с собой в город Музу. Маленький Федя путешествовал вместе с ними, сидя в креслице на колесиках. Бродили по старинным узким улицам Нижнего города с необычайно высокой готической башней ратуши, старинным зданием коммунального музея, старыми гильдейскими домами. Осмотрели все музеи, картинные галереи. Раскольников был настороже, но на улицах как будто ничего подозрительного не было, сексоты НКВД, должно быть, искали их в Париже.
Летом решились перебраться в Париж. Пора была заняться устройством литературных дел. Кроме того, Раскольникова привлекала Национальная библиотека. Поселиться сразу в самом Париже было рискованно, решили, что лето проведут в Версале, а уж осенью будет видно, где устроиться.
4Нашли меблированную квартирку неподалеку от Версальского дворца. Муза выгуливала сына в роскошном парке, Федор проводил время в библиотеке, занимался делами. Жизнь здесь несколько отличалась от жизни в Брюсселе. В Париже приходилось быть более осторожными и осмотрительными. Никаких экскурсий по музеям уже не могли себе позволить. Нужно было соблюдать элементарные правила конспирации, а в случае, если подцепил "хвост", уметь от него незаметно избавиться и уж ни при каких обстоятельствах не привести его за собой к дому. Этим премудростям учил Музу Раскольников, припоминая годы, когда был нелегальным, и сам теперь совершенствовался в искусстве уходить от слежки. Бывая в Париже, изучал географию кварталов, куда приводили дела, высматривал проходные дворы, удобные переулки, лавки с разными выходами, запоминал,- могло пригодиться.
Дела понемногу устраивались. В театре помнили "Робеспьера" и свое намерение поставить пьесу к юбилею французской революции, обрадовались встрече с автором, условились: осенью начнут репетиции. Виделся Раскольников и с издателями, наметилась возможность издать четыре его пьесы и сборник новелл в переводе на французский, нужно было впрягаться в работу: или самому переводить тексты, или заказывать переводы.
Лето прожили благополучно, без приключений. В сентябре Раскольников нашел небольшую, меблированную же, квартиру на улице Ламбларди, и переехали в Париж.
В ноябре того же, 38-го года истекал срок дипломатического паспорта, нужно было решать вопрос о гражданстве, просить ли у французского правительства убежища или, может быть, попытаться еще оттянуть на какое-то время окончательный разрыв с родиной - обратиться в советское полпредство в Париже с просьбой о продлении паспорта. Чем черт не шутит, рассуждал Раскольников, может быть, такую малость можно еще получить от советских властей? В конце концов, он пока не сделал никаких заявлений, ничего такого, что в Москве могли расценить как антисоветский или антипартийный поступок- ничего, только что не явился по вызову в назначенный срок.
В Париже в это время полпредом был Яков Захарович Суриц, милейший Суриц. Он был полпредом в Афганистане до Раскольникова, именно его сменил на этом посту Раскольников в 21-м году. Кривоногий, с животиком, добродушный усач в буденновке и с маузером на боку - таким он был в то время. Он томился в Кабуле, осаждал Наркоминдел просьбами о переводе в Россию и на своей фотографии, подаренной Раскольникову, написал от души: "Моему другу-освободителю". К тому же Раскольников невольно содействовал счастливому браку Сурица, отпустив вместе с ним из Кабула машинистку полпредства, тоже томившуюся в Афганистане, очень просившую отпустить ее в Москву, эта женщина вскоре стала женой Сурица. С тех пор дом Сурица, где бы он ни находился, в Москве или в Берлине, Париже, всегда был гостеприимно открыт для Раскольникова. Раскольников надеялся, что и теперь Суриц примет его дружески, постарается помочь, если, конечно, будет в силах помочь.
Написал заявление с просьбой продлить паспорт, отправил его на рю де Гренель, в полпредство. Ответ просил прислать на условленный адрес. Долго не было ответа. Наконец, Суриц пригласил Раскольникова зайти к нему, назначил день и час. Раскольников пришел, но не в назначенный день, боясь оказаться в ловушке, и не в само полпредство, а на квартиру к Сурицу.
И следа не осталось от добродушного, тактичного и внимательного Сурица: перед Раскольниковым стоял - весь разговор происходил стоя, Суриц не предложил Раскольникову сесть - сухой и желчный чиновник-педант. Ровным голосом он заявил, что ни о каком продлении паспорта не может быть и речи, Раскольников обязан явиться по вызову в Москву, там, в Москве, ему ничто не угрожает, у правительства нет к нему претензий, кроме его самовольного пребывания за границей.
- Ну да, совсем малости, - заметил с горечью Раскольников. - Особенно если учесть, что уже одно это по нашим законам карается смертью.
- Я вам говорю, что есть.
- Но я не признаю себя виновным! - горячился Раскольников. - Я фактами доказал вам, в своем заявлении, что мое временное пребывание за границей является не само вольным, а вынужденным. Меня вынудили остаться за границей! Уволили заочно в то время, когда я находился в дороге, уже выехав из Софии. Уволили в оскорбительной форме! Я не отказывался и, при изменившихся обстоятельствах, не откажусь вернуться в СССР…
- Это вы объясните правительству.
- Что ж. Я напишу Сталину. Заявление мое пусть остается у вас.
- Как угодно.
Через несколько дней, было это в середине октября, Раскольников написал Сталину, еще теплилась надежда добиться паспорта, отверг обвинение в самовольном пребывании за границей, объяснил его незаслуженным и незаконным увольнением от должности, а помимо того, и семейными обстоятельствами, и отправил в Москву.
В эти дни, узнав, что в Париже находится Илья Эренбург, навестил его. Когда-то здесь, в Париже, он виделся с Эренбургом, в то время полуэмигрантом, утешал его. Теперь роли переменились. Пытался объяснить Эренбургу, почему решил не возвращаться, и чувствовал, что тот его не слышит. Горячился, доказывая, что страна миновала социализм, а внешняя политика, тайная, ведет ее к сближению с фашистской Германией, ссылался при этом на статью Кривицкого, к этому времени уже вышедшую в "Социалистическом вестнике". Эренбург же говорил об успехах индустриализации и об энтузиазме и единодушии народа, которых в России никогда прежде за всю ее историю не бывало. Как и Суриц, советовал Раскольникову вернуться. Разошлись, недовольные друг другом…
