Валериан Светлов - При дворе Тишайшего. Авантюристка
— Ах, Феликс, ты опять говоришь о смерти! Вот уже второй раз в этот вечер…
— Ну, меня могут взять в плен, если тебе это больше нравится, моя дорогая, — усмехнулся он. — Словом, нас могут надолго разлучить обстоятельства. Но я не хочу ни одной минуты жить с сознанием, что мы друг другу чужие, да не хотел бы лечь и в могилу с этим сознанием.
— Я всегда это говорила! — вдруг услышали они голос старухи.
Оба вздрогнули и быстро подошли к креслу.
Голова тетушки Гильдебрандт качалась. Крепкий сон владел утомившейся женщиной. Она сказала эти слова во сне, вероятно, в ответ на какое-нибудь пригрезившееся ей видение.
— Ты видишь, — прошептал Феликс, — я прав. Ты согласна?
— Согласна ли я! — чуть не вскрикнула Марта и, порывисто обняв его шею руками, страстно прижалась к нему всем телом.
Дверь внезапно скрипнула, и молодые люди отскочили друг от друга…
V
В дверях показался пастор Глюк.
Он был бледен и имел усталый, почти измученный вид. В его крупных темных глазах отражалось горе, и печальная складка вокруг губ придавала почти трагическое выражение его лицу.
— Здравствуйте, дети мои! — сказал он молодым людям.
— Это вы, пастор? — спросила старуха, внезапно проснувшись от присутствия третьего лица в комнате.
— Я, моя добрая Гедвига.
— Откуда вы пришли? — продолжала она, окончательно приходя в себя и встав с кресла. — Мы вас ждали к ужину.
— Я читал молитвы над убитыми и должен был присутствовать при погребении нескольких наших павших воинов. Ах, дети мои! Как тяжелы обязанности пастора во время войны, в то время, когда люди нарушают великий завет христианства, убивая друг друга и орошая поля кровью своих ближних, те поля, которые назначены для применения их мирного труда и для питания их. Но… что делать! Война есть война, и люди всегда останутся людьми и всегда будут ненавидеть друг друга и стремиться к преобладанию друг над другом…
— Аминь, — сказала старуха.
— Я не ожидал встретить тебя здесь, — проговорил пастор, глядя на офицера. — Ты сильно похудел, и лицо твое возмужало.
— Садитесь, господин пастор, — придвигая ему кресло, сказала Марта, — вы очень устали и, должно быть, проголодались!
— О, нет, дитя мое, благодарю! — садясь, сказал пастор. — Я устал, это правда, но есть я не хочу. Мне это не идет на ум. Я сейчас видел достаточное количество печальных картин, чтобы самая мысль о материальной пище была мне противна. Когда дух возмущен, желудок безмолвствует. Я успел похоронить с десяток солдат. Остальных прибрали до утра. У одного проломлен был череп ударом острого, как бритва, клинка… до кости, до самого мозга. Ядром оторвало другому обе ноги. Он умер на моих глазах…
И пастор, точно видя еще перед собою эту картину, закрыл глаза рукою и поник головой.
— Да, дети мои! Смерть от руки человека — ужасное дело и куда страшнее смерти, являющейся как естественный результат жизни. И коршуны, и вороны уже собрались над трупами и зловеще кружили над ними, пока мы не погребли их. Мир праху их, и да отлетят души их в горние выси!
— Аминь! — прибавила тетка Гильдебрандт.
Молодые люди переглянулись, как бы спрашивая друг друга, ловко ли им после таких торжественных и печальных слов начать говорить о том, что они задумали.
Но мало-помалу настроение, в котором пастор пришел сюда, стало у него проходить и глаза его теряли постепенно свое печальное выражение.
— Ну, что скажешь, Феликс? — обратился он к офицеру. — Надолго ли к нам?
— Не знаю, отец мой. День-два, вероятно, пробуду, если до тех пор не возьмут города.
Он замолчал как бы в нерешимости, колеблясь тотчас же сказать о том, что наполняло его сердце.
Но потом после минутного колебания он решился.
— Матушка, — обращаясь к старухе, сказал он дрогнувшим голосом, — вам известно, что Марта и я любим друг друга, любим горячо и давно, давно уже… Матушка, вы приняли ее в свой дом и с первого дня пребывания ее вы стали относиться к ней, как к дочери. Вы знаете, так же как знают это и пастор Глюк, и все наши домашние, что и она относится к вам, как к матери, и ко всем нам, как к родным…
— Конечно, мы знаем это и все очень любим ее, — сказала старуха.
— И, как только окончится война, вам следует повенчаться, — вставил пастор, приветливо кивнув головой. — Я и повенчаю вас, дети мои.
— Я согласна, Феликс, — проговорила старуха. — Марта, приди обними меня, дочь моя!
Марта кинулась к ней на шею.
— Но зачем же нам ждать окончания войны? — окончательно набравшись храбрости, проговорил офицер.
— Но не хочешь же ты сказать, — удивленно возразил пастор, — что это следует сделать немедленно!
— Отчего же нет, отец мой?
— И даже, может быть, сейчас же? — засмеялся пастор.
— Отчего и не сейчас?
— Под этот грохот пушек?
— Нуда!
Пастор встал, подошел к офицеру и, понизив голос и отведя его в сторону, сказал ему:
— Ты говоришь это серьезно, Феликс?
— О да, батюшка, совершенно серьезно.
Пастор зорко посмотрел ему в глаза.
— Признаюсь, друг мой, эта поспешность в такую необычную минуту меня несколько смущает. Я не хочу допустить мысли…
Пастор не договорил, но не договоренную им мысль офицер прочел в его глазах…
— О, господин пастор! — почти с негодованием воскликнул он. — Как могли вы это подумать! Марта — чистая девушка, и я слишком горячо люблю ее…
— Прости меня, дитя мое. Прости старику его дурную мысль. Я очень устал, и мой ум плохо соображает. Но почему ты так торопишься со свадьбой?
— Потому, отец мой, что я могу быть убит или взят в плен. Я не хочу уйти отсюда, не будучи обрученным с Мартой. Мне было бы тяжело умирать в сознании, что она чужая.
— Так, друг мой. Ты прав.
— Матушка, господин пастор согласен! — радостно вскрикнул Феликс. — Благословите же нас и обручите сейчас же.
— Ну вот, наконец дожила я до такой радости!:— сказала старушка. — Мой первый муж, а твой покойный отец — царство ему небесное! — мой дорогой Рабе, радуется теперь, глядя с горних высот на радость своего единственного сына. Марта, пойди принеси Библию господину пастору!
Марта поспешила исполнить требуемое.
Молодые люди стали перед пастором, читавшим положенные молитвы и места из Священного Писания. Голос его был тверд, и какое-то торжество звучало в нем. На лице Феликса светилась радость, глаза Марты сияли любовью. Старуха тихо плакала и изредка утирала глаза…
Пастор совершил обряд обручения и тотчас же обряд венчания. За поздним часом и ввиду военного времени он решился возможным не идти в церковь, которая теперь была, конечно, заперта, и простой, но трогательный в своей простоте обряд венчания был совершен осенней ночью под грохот неприятельских выстрелов в низеньком и темном зале мариенбургской таверны.
— Феликс, — проговорил пастор, дочитав последние слова молитвы, — обними свою молодую жену! Поздравляю тебя, Марта Рабе.
Это новое имя странно прозвучало в ушах молодой девушки.
— Марта Рабе… Марта Рабе… — прошептала она, упиваясь музыкой этих слов и обнимая окончательно расплакавшуюся от умиления старушку. — Дорогая мама моя! — проговорила девушка, вся сияя от счастья.
VI
Дверь таверны с шумом распахнулась.
На пороге ее показался сержант.
Офицер вздрогнул.
— Что тебе? — быстро спросил он, подходя к вошедшему.
— Господин лейтенант, полковник ждет у таверны и просит вас выйти к нему. Ему некогда заходить сюда.
— Сейчас иду.
Марта быстро подошла к нему.
— Феликс, что это значит? Мне страшно, Феликс, я предчувствую что-то недоброе.
— Не бойся, моя женушка, не бойся! Это какое-нибудь приказание.
Он быстро вышел в сопровождении сержанта.
— Эта ночь не дает нам ни минуты отдыха, — вздохнув, проговорил пастор. — Тяжелые времена настали для Мариенбурга. Как бы это не было его последней ночью!
— Чьей?! — испуганно вскрикнула Марта.
— Города, — ответил пастор.
Тогда Марта торжественно выпрямилась; огонек отваги и решительности сверкнул в ее красивых голубых глазах.
— Отец мой! — дрожащим от волнения голосом проговорила она. — Что бы ни случилось с городом, со всеми нами, если он будет взят, и с моим… с моим… если он будет взят в плен нашими врагами… Я клянусь здесь, перед лицом Бога, что только одна смерть разлучит меня с моим мужем!
Она заплакала.
— Милое дитя мое, дорогая дочь моя! — обнимая ее, проговорила старуха.
— Бог милосерд, — сказал пастор. — Он никогда не допустит этого несчастья.
Старики были тронуты видом молодой девушки, которая опасалась за свое счастье, так неожиданно осветившее ее печальную жизнь.
