Степан Злобин - Степан Разин (Книга 1)
Обе девушки прыснули в широкие рукава, смутились своим озорством и смелостью и оттого совсем уже не могли удержаться...
Гость и хозяин расхохотались, глядя на свежие, хорошенькие заалевшиеся личики, и туча, лежавшая на обоих боярах, вмиг разошлась...
Стоит ли ссоры между боярами какой-то там беглый мужик, которого князь Никита предпочитал запороть насмерть, чем уступить ему и отпустить в донские станицы... Доведись, приключился бы тот же случай с Афанасием Лаврентьевичем, – разве он отпустил бы кого-нибудь из своих мужиков! Разве не было б это посрамлением боярского звания?! Ну, те двое, казаки зимовой станицы, – иное дело. А боярский холоп есть холоп!..
– Младший твой на государевой службе, в сокольниках, ведаю, а средний где же? – спросил за обедом гость.
– Не удосужусь я сам-то от государевой службы, а князь Федюша в вотчинах за меня. На нас, родовитых, перед богом и нашей державой ответ за земли, чтобы рожали богато...
– И то государево дело! – согласился гость.
Одоевский опять закосил, не умея понять – от души говорит боярин Афанасий Лаврентьевич или над ним смеется и попрекает нерадивостью к делам государства. На всякий случай он принял обиженный вид, ответил с холодностью:
– Без боярского усердия на земле, без урожаев да доброго торга и держава не устоит!
– Правда твоя, боярин! – воскликнул гость. – И не только землю блюсти по-мужицки, – боярское дело о промыслах помышлять: иноземцы у нас норовят покупать пеньку да куделю, а холсты у себя ткать, пряжу сучить у себя... Англичанцы, голландцы и шведы на наших парусах по морям ходят, и черные стоячие снасти на их кораблях – из нашей конопли и смолою нашей смолены, и бегущие белые снасти – наши, и стекло веницейское без нашего поташу не творится. Да мало ли что! Товар чей? Твой! А в Амстердаме, глядишь, на купеческой бирже англичане и те же голландски купцы раз в десять гребут за твои товары. Вот ты и суди: мы пуще других богаты, а все бедняками сидим у Европы на нижнем конце стола. За какие грехи? За лень да спесивость! Кабы прочие, как и ты, разумели, что в вотчинах, на боярской земле, в промыслах и в торге творят государево дело, то нам и почетное место в иноземных торгах по нашим чинам занимать бы!
– Твоими устами мед пить, Афанасий Лаврентьич! Ан добрых богатств не добиться на нашей земле, пока ту удельную вечевщину, как сам ты сказал, на Дону не покончим... На пряжу, на ткацкое дело, на будны майданы, на хлеб – на все руки надобны. А руки бегут! Надоело трудиться – скакнул в казаки, да и пан! Уж я его сыскивать больше не смей! Одною рукой мы отмену урочных лет пишем, а другою всем беглым людишкам посольские привилеи даем! – Одоевский разошелся, забыл о еде, забыл и потчевать гостя. Говорил, брызжа слюной через стол. Левый глаз его выставил голый белок, закатился и шарил чего-то на потолке, редкая бороденка тряслась, в ней застряли хлебные крошки, а на усах прилип проваренный жиром капустный листок. – Ворье на Дону с каждым годом сильнее. А все отчего? Оттого, что право донское, вишь ты, порушить нельзя, пока смута, ан оттого смута станет лишь пуще расти – и так без конца!..
– И как мы с тобою раньше друг друга близко не знали, Никита Иваныч! – говорил Ордын-Нащокин. – Во всем я с тобою согласен! Ан нынешнее смятенье и воровство на Дону нам лишь на пользу пойдет. Давно уж и сам я мыслю что «Carthaginem esse delendam» [Карфаген должен быть разрушен! (лат.)], как говорил римский сенатор Катон. И Стеньки Разина воровство лишь поможет нам с сим воровским Картагеном управиться и к рукам вечевщину прибрать! Она у нас будто груз на ногах. Развяжемся с нею и воспарим на крыльях. Тогда-то и промыслы наши станут расти, когда некуда станет бежать работным людишкам. Вот ведь о чем и я помышляю, Никита Иваныч!.. – говорил Ордын-Нащокин, несколько возбужденный вином и успевший уже позабыть неприятность. – А как промыслы станут расти, тогда разопрут нас богатства наши; как река, потекут товары, и никакой плотиною не сдержать устремления нашей державы к морскому простору. Свои корабли мореходные учиним, стяги наши по всем морям пронесем. И слава такая над нашей землей воссияет, что и вовеки мечом ее не завоюешь, такую славу! И мощь возрастет такая, что помыслить, так сердцу сладко!..
Обед был кончен, девицы давно ускочили к себе наверх, а бояре так и остались сидеть у стола, увлеченные разговором. Мечты Ордын-Нащокина распалили и Никиту Ивановича.
– Не зря говорят, боярин, что ты во посольствах велик! Как скажешь – рублем подаришь. Послушать – и то занимается дух. Все мыслишь: «Вот бы дожить до того времени!» – признался хозяин.
– Уж мы тогда, Никита Иваныч, ни сырой, ни трепаной, ниже чесаной пеньки продавать им не станем: мол, берите готовые снасти. Не хочешь? Не надо! Мы станем свои корабли снастить, а вы погодите покуда!.. Погодят, да и к нам же придут!.. Мы тогда не хуже голландцев научимся конопельку крутить: бечеву и канаты – что хошь, боярин Никита Иваныч!.. – увлеченно говорил Афанасий Лаврентьевич, попав на любимого своего конька.
– Да я и сейчас у себя кручу не хуже голландских! На Волгу и на Оку, на Ветлугу и Каму свои продаю, – у меня мужики не лежат без дела зимою! – и ходовые снасти, и черные, и шеймы для становых якорей и для завозней, и причальное вервие! – перебил Одоевский. – Тверскую мне конопельку хвалили. Я взял на пробу да сыпанул у себя. И пошла и пошла!.. Уж так-то стеблиста! И мягка, будто льны! Нижегородска землица по нраву пришлась-то тверской конопельке!.. Новые земли пустил под посев. Теперь ты скажи мне на откуп взять все голландские корабли – оснащу! – хвалился Одоевский. – А кабы стали у нас свои корабли, по твоим словам...
– Между нами сказать, боярин, лажу я строить свои корабли. Взрастишь конопельку в сей год не для чужих купцов. На государево дело взрастишь. По тайности молвить тебе: сколь есть в сем году землицы, пускай ее под конопли. Снасти надобны будут. На Волге мы строим большой корабль, и на Двине я строение ставлю. С государем беседовал, и государь указал учинить... Страшусь одного – что снова в Думе упрутся бояре. Не разумеют добра, за старинку все держатся. Твой голос, я тоже помню, не к новому склонен!
Одоевский покраснел от волнения: взять на откуп поставку снастей для государева корабельного строения – ведь то же неслыханное богатство, если Ордын-Нащокин сумеет убедить государя в неотложности этого дела! «А таков соловей хоть кого убедит!» – подумал Одоевский.
Напоминание гостя о том, что он вместе с другими боярами древних родов был в Думе против Ордын-Нащокина, смутило князя.
– Взор у тебя орлиный, боярин Афанасий Лаврентьич! Лет на сто вперед ты видишь! А мы-то бельмасты! – воскликнул Одоевский. – Когда ты о мире с поляками хлопотал да ливонские земли звал воевать и морские пути нам сулил, а мы все наперекор стояли... Нет, теперь довелось бы – во всем я с тобою стал бы держаться и всех бояр стал бы сговаривать... И в корабельном строении в Думе я буду с тобой. А ты не забудь, Афанасий Лаврентьич: сколь надо варовых снастей, я всяких продам!..
Ордын-Нащокин глядел на Одоевского и думал, что надо с боярами ладить добром: откупами, помощью в торге – ведь люди! Каждый себе помышляет лучше творить!..
День померк, появились в комнате свечи. Только тогда гость покинул дом князя Никиты.
Одоевский остался один и сидел у стола, размышляя о разговоре, который он вел с царским любимцем, и вдруг его будто хлестнули кнутом...
«Да что же я, дурак, творю над собою! – воскликнул он. – Мне откуп – снастить государевы корабли, богатство само лезет в руки, а я его погубляю: лучшего верводела велел засекчи кнутьем и прутьем!..»
– Карпу-уха-а! – неистово заголосил Одоевский, словно его самого хлестали кнутом по спине. – Карпуха, живее, собака такая!
Дворецкий вбежал на зов...
– Скорее беги, сатана, в подвал к Фоке. Чтобы не били Мишанку того Харитонова! Живо беги! Сюда его чтобы тащили живее!..
Двое холопов, приставленных Одоевским в надзор за беглыми и провинившимися людьми, которых держал он в темном подвале, ввели беглеца. Князь Никита знал эту походку измученных дыбою и плетями людей... «Успели побить! Поворотливы, черти, когда не надо! Самих бы на дыбу да батожьем!» – забеспокоился Одоевский. Один из холопов ткнул связанного пленника в шею. Тот упал на колени перед боярином. Но в серых глазах его были не боль и мука, а непокорность и злоба, упорство и своеволие...
«Знать, не забили!» – подумал довольный Одоевский.
– Спытал, вор, и плети, и батожье, и виску?! – сказал боярин.
– Спытал! – исподлобья, угрюмо взглянув на боярина серыми глубоко сидящими глазами, ответил Михайла.
– Домой отпущу – и опять побежишь в казаках искать воли? – спросил Одоевский.
– Побегу, – отозвался пленник уверенно и спокойно.
Одоевский не поверил своим ушам. Он ждал, что беглец хоть для виду станет молить о прощенье, начнет лепетать, что попутал бес, что будет служить боярину верой-правдой...
