Владимир Дружинин - Именем Ея Величества
Отличился наипаче, добыв государю Выборг. Спор из-за него в Ништадте, на мирной конференции, был изнурительный, генерал Брюс — старшина российских посланцев — уже духом пал, отписывал Петру — насели-де шведы, уступить придётся город. Тут и выручил Остерман, сумел повернуть дело в нашу пользу, не прибегая ни к подкупу, ни к интригам. Что из сей виктории извлёк? Одет небрежно, хозяйство убогое, женитьба не произвела перемены, — всё тот же он немецкий студент, хоть и постаревший, вечно кашляющий, с завязанным горлом. Маска выгодная, испытана, к лицу приросла.
Царём обласкан, возведён в дворянство, а поместьями до сей поры небогат. Светлейший радел ему, предложил недавно селения, отобранные у Петра Толстого. Верховный тайный совет и слова не вымолвил против; Остерман же, к удивлению вельмож, отверг подарок.
Теперь-то понятен Остерман. Осенило князя за шахматами. Он игрок — вице-канцлер в замызганном кафтане, измождённый диетой. Доской ему служит юдоль земная, фигуры — люди. Игру ведёт особую. Сторонясь интриг, изучает ситуацию, сам неизменно в обороне. Выигрыша желает лишь на поприще дипломатическом. Весь талант посвятил сему искусству, в нём и отраду находит.
Людские борения видит, среди сильных выбирает сильнейшего, заключает с ним союз, честно содействует. Зависть ему чужда, — достоинство, по мнению князя, первостепенное. Сто раз он спрашивал себя — можно ли верить Остерману? Всяк человек — ложь, скаредный, продажный особенно. Вице-канцлер не запятнан этим, свободен пасторский сын и от боярского чванства.
Кому верить, как не ему?
Должность воспитателя принял охотно. Расчёт прямой — уготовить себе опору на будущее. Снова и снова убеждает себя светлейший, что поступил правильно, отдал царя-отрока в руки надёжные.
Вельможи во всём послушны, — если князь отсутствует на Совете, являются к нему с докладом, а то и заседают в предспальне либо в Плитковой. Царевны манкируют, править не склонны, Карл Фридрих чувствует себя лишним без августейшей тёщи, уединился в своих хоромах.
— Отчалит скоро, — говорит Данилыч вельможам. — Измором вынудим.
Стесняться некого, свои ведь. Слава Богу, сгинула с глаз ненавистная фигура голштинца. Следуемые суммы получает в рассрочку, с удержаниями. Распустил оркестр, фамильное серебро сбывает.
— Ветра ему попутного…
Смеются вельможи, кивают, избавление от дармоедов — благо. Между собой, покинув Меншиковы палаты, с опаской шепчутся:
— Слыхать, светлейший-то ободрал герцога.
— Истинно… Шестьдесят тысяч мимо казны ушло… В кошель себе положил.
— Старый долг будто…
— Кошель и так лопается.
— Старый долг будто…
— Э, да кто их разберёт?
Известно, себя Александр Данилыч не забудет. На обухе рожь молотит. Но руль управления кому иному поручишь? Кто лучше его знает состояние государства? Ему рапортуют военные и цивильные, пишут приказчики с заводов, промыслов, торгов, бурмистры вотчин, а владения-то разбросаны по всей европейской России. Воеводы губернские — и те кланяются, чтут Меншикова, яко монарха. Своевременно упредил смуту на Украине.
— Казаки и мужики волнуются, — объявил князь Совету. — Коллегия у них на шее сидит. Вот сговорятся с крымцами, с турками… Долго ли до беды!
Поместья у него там крупные, ещё город Батурин достался в придачу, милостью царицы. И ему поперёк горла Малороссийская коллегия, учреждённая Петром. После измены Мазепы царь стал подозрителен, выборы гетмана запретил, назначил русских чиновников, которые грабят всех подряд — крестьянина, шляхтича, посадского.
— Дадим Украине гетмана, — предложил князь. — По крайности, казацкая старшина будет довольна. Тоже волк в овчарне, да хоть свой.
Решился исправить политику Неразлучного, чем вельможеству весьма потрафил. Одобрили с воодушевлением.
Вместе с Голицыным, Остерманом поощряет коммерцию, промышленность. Пошлина с продажи пеньки убавлена в пять раз, с галантерейных товаров вдвое. Снята казённая монополия на торговлю сибирской пушниной; обрабатывать металлы в Сибири волен каждый, — испрашивать разрешение, а стало быть, и подмазывать канцеляриста отныне не требуется.
Пётр строго определял, на каких судах приличествует возить в Петербург зерно, овощи, мясо. Надзиратели на пристанях свирепствовали. Парус залатан, вёсла некрашены, корпус самодельный, деревенский, — откупайся или прочь уходи. Надзиратели набивали мошну, издевались, а то и выколачивали взятки. Отменены многие распоряжения царя — поборника всеохватной, дотошной регламентации.
Однако землепашец в той же кабале томится, нищ и бос, отчего и в городе скудость. Сие недвижно — хоть об стенку бейся.
Война не грозит — и то счастье.
Английские корабли в Балтику вошли, от российских берегов находятся в отдалении. Осенью во французский город Суассон съедутся дипломаты. Намерены примирить два союза, разделяющие Европу, — русско-австрийский и ганноверский.
— Кого пошлём? — вопрошает князь риторически. — Я думаю, сынка твоего, а? — он подмигивает канцлеру, катающему по привычке бумажные шарики. — Отпустишь молодца? Он востёр, востёр… Подсобит Куракину.
Возражений нет. Головкин-отец скрытно ликует, румянец выступил на скулах.
— А ты, Андрей Иваныч, дашь инструкции.
Мнение Остерман уже подал, секретарь читает.
— Линия в европейской политике примирительная… Убежать от всего, еже б могло нас в какое противоборство ввести… Освободиться добрым порядком от имеющихся обязательств с голштинским двором… Получа то, возобновить прежнее доброе согласие с датским двором, с цесарским же остаться в альянсе.
— Ладно, ладно, — подхватил светлейший. — Загостились голштинцы, пора и честь знать. Всяк сверчок знай свой шесток. Мир, значит, мир до первой драки. Воевать нам не на что, господа, казна караул кричит. Флот прохудился, армия обнищала. С Персией никак не развяжемся, монету везут туда…
Жалованье, отчеканенное в Петербурге, с годовым запозданием. Рубли обманные, доля серебра из-за бедности казны убавлена. Кто о том осведомлён — молчит.
Чего желать триумфатору? Заискивают, унижаются самые знатные. Короной не увенчан, власть же по существу безграничная. Един Бог выше.
«Меншикова боятся так, как никогда не боялись императора», — записал посол Лефорт.
Триумфатор сим могуществом наслаждается. Из опыта своего и фатера вывел максиму — токмо простолюдины платят любовью, признательностью. Высокородные — никогда. Спесивые, богатые, завистливые управляемы единственно страхом.
19 июня «по принятии лекарств изволил кровь пускать».
26 июня «за жестокой болезнью не выходил».
Первые атаки противника, коему страх неведом. И столь мучительные, что больной причащается Святых Тайн. Пользуют Блументрост и Бидло — знаменитый голландец, очарованный когда-то Петром и уехавший в Россию. В домашней аптеке обильный выбор медикаментов — от колотья в груди, кашля, удушья.
Дарья велела мазаться елеем, пригласила хор из Александро-Невского монастыря, для услады душевной. И царь с невестой слушал в зале «пеньё концертов», покорно скучал. В конце июня князю стало легче, повёз государя в Адмиралтейство. Многопушечный «Пётр Первый» стоял на стапеле, расцвеченный флагами, готовый к спуску. Внук разбил о борт бутылку вина, напутствуя «деда».
Вскоре царь и Остерман отселились.
Воспитатель обещал познакомить мальчика с миром растений и насекомых. Данилыч собрался проведать, но приступ кашля, сильные боли под лопатками уложили в постель. Чахотка? Если правда — конец. Недуг рисуется в образе старухи с косой. Врачи успокаивают, гонят призрак прочь, однако хворь вся, конечно, в лёгких.
Арсенал пилюль, порошков, травяных настоев недостаточен — надобен отдых. Организм ослаб, переутомлён. Никаких забот! Всякое напряжение мысли вредно, затворник лишается шахмат.
7 июля навестил посол Рабутин. «Цесарь пожаловал его светлости в Силезии лежащее герцогство Козель».
Наконец-то…
Герцог — стало быть, персона владетельная. Манифест императора в серебряной раме висел в спальне, Данилыч снова и снова просыпался герцогом, ласкал взглядом цесарский титул — чёрной, колючей, клубками сбитой немецкой вязью. Потом переместил драгоценность в Ореховую, поделился радостью с Неразлучным.
Эх, кабы не хворь!
Привязалась, проклятая. Справил бы торжество, какого в Питере ещё не видели, Европе на диво.
— Его императорское величество, — заверил посол, — желает вам преуспеть также в Курляндии.
— Видит око, — вздыхал Данилыч. — Зуб неймёт.
— Почему же? Мориц возвращается, навербовал головорезов. Вам вышибать, герцог.
Герцог, герцог…
Бессильный, сброшенный с седла… В доме родном словно в узилище. Грешно упрекать покойницу, прости Бог царицу, — помытарила напоследок! Положим, и фатер не щадил. Сколько лет одолевал подъём Алексашка-пирожник? Без малого сорок… Немудрёно устать.
