У чужих людей - Сегал Лора

— У бабули разболелась голова, твоя мама замучилась вконец, да и я тоже. Выбирай: можно оставить все, как есть…

— Как есть — совсем не то, что нужно! — возразила я.

— Тогда вернем все на прежние места.

— Но ведь гостиная выглядела уродски! — и в ужасе поняла, что даже это не подействовало на Пауля. Он угрожающе расправил плечи, лицо его исказилось.

— Это — квартира твоей бабули, — процедил он, — здесь живут четыре человека, а ты — лишь одна из них. Что, по-твоему, важнее: твой тонкий вкус или покой всех остальных? Выбирай!

Я убежала в ванную и заплакала оттого, что мне придется и дальше жить в такой неприглядной обстановке, а еще потому, что Пауль устроил мне головомойку.

Наутро, когда я вошла в кухню, он штудировал страницу в «Санди таймc» с объявлениями о приеме на работу. Он рассказал, что на неделе в обеденный перерыв заглянул в лабораторию — спросить, не может ли он быть чем-нибудь полезен. Ему поручили вымыть пробирки, и он сразу уронил ведро — всё в дребезги!

— Хочу отослать объявление в газету, — сказал Пауль, — «Ищу работу с высокой зарплатой для мужчины, немолодого, косорукого, без трудовых навыков и с талантом к безделью».

— Одолжи мне страницу, где вакансии для женщин, — попросила я. — Давно пытаюсь найти объявление со словами «Письм. речь» или «Дипл. ун-та». Мне все кажется, что есть где-то увлекательная работа в кругу красивых, добрых и интересных людей.

Пауль признался, что в своих поисках имел в виду и меня; сам же он горько сожалеет, что у него нет навыков физического труда, и настоятельно советовал мне, не теряя времени, освоить какое-нибудь ремесло.

— Я и сама подумывала пойти на какие-нибудь вечерние курсы. Например, сравнительной теологии, — задумчиво сказала я.

— Нет-нет! Совсем не то. Лучше что-нибудь вроде стенографии или машинописи. С единственным условием — чтобы ремесло как-то соответствовало твоим талантам и склонностям. Промышленная графика, к примеру?..

— Вот еще, промышленная графика! Пауль, дорогой, я тебя, наверно, жутко раздражаю, да? — вдруг выпалила я.

— Жутко, — подтвердил Пауль. — Мы с твоей мамой обсуждали тебя и пришли к выводу, что нам жаль того мужчину, который взвалит на себя такой груз. Но, хотя хлопот с тобой не оберешься, они окупятся с лихвой.

— Где он, тот мужчина? — сказала я.

Тони больше не позвонил. Я неделями силилась вспомнить, что именно сказал Пауль; в голове вертелись два варианта: то ли «мужчина, который захочет взвалить на себя этот груз», то ли «мужчина, который решился бы взвалить на себя этот груз».

Не прошло и трех недель, как бабушка, вернувшись с треугольного скверика, сообщила: Тони Лустиг помолвлен. Бабушка уже видела его избранницу: она старше Тони, и зубы у нее торчат изо рта.

Однажды, открыв почтовый ящик, я обнаружила там свое остроумное письмо в писательский клуб; на конверте стоял штамп: «Адрес неизвестен». Я обшарила ящик, но больше ничего не нашла. Соседний почтовый ящик стоял нараспашку, я пошарила и там и замерла в страхе: уж не теряю ли я рассудок?

Зимой я поступила на вечерние курсы стенографии и машинописи, а весной моего второго года в Нью-Йорке получила работу в фирме по связям с общественностью, располагавшейся на Мэдисон-авеню. Хозяев фирмы прельстил мой британский акцент, и поначалу они явно решили, что заполучить такого работника всего за сорок долларов в неделю — большая удача. Фирму организовали двое мужчин, один — невротик, другой — добряк. Добряк печатал свои письма сам; убедившись, что печатаю я скверно, невротик последовал его примеру. Их клиентами были: «Датское китовое мясо», «Курсы переподготовки по мужскому магнетизму» и «Кампания за отправку Колокола свободы [105] на Всемирную ярмарку на Филиппинах»; работой они нас не перегружали. Начальник-невротик требовал, чтобы у меня был неизменно занятой вид. Ничего, если в свободное время я буду писать рассказы? — спросила я и услышала: «Это будет прекрасно».

В обеденный перерыв я гуляла то по одной, то по другой стороне Мэдисон-авеню и, шагая то на юг, то на север, жадно разглядывала витрины ведущих домов моды и изысканных антикварных магазиков. Дело кончилось тем, что я решила покрасить мебель в нашей квартире.

— Как бы не промахнуться с цветом, — задумчиво сказала я. — Какой выбрать?

— Коричневый, — твердо сказала бабушка.

— Коричневый?! Под дерево? Ни за что! Краска есть краска, ее скрывать нелепо. Красный и синий смотрятся не слишком элегантно. Может быть, серый?..

—> Ни в одном американском доме серой мебели не увидишь, — сказала бабушка.

— Тебе-то откуда знать?

— Представь себе, знаю, — парировала бабушка. — Я же слышу, что люди говорят.

— Где? В треугольнике? Фрау Хомберг сообщила?

— Я бывала в разных домах.

— К примеру, в доме фрау Амалии Крюгер. Ну-ка, вспомни, бабуля, когда ты была в настоящем американском доме?

— А вот была, была, — твердила бабушка.

— Бабуля, ну разреши мне покрасить мебель в серый цвет! Вот увидишь, получится гораздо красивее, — умоляла я; бабушка взмахнула правой рукой, давая понять: она сдается.

Неделю я мучилась, выбирая нужный оттенок, и в конце концов квартиру заполнили массивные и шаткие серые комоды, а бабушка слегла от волнений и запаха скипидара, особенно мучительного в августовскую жару.

Осенью Пауль женился на Сузе, сестре Дольфа, в Вене он с ней учился в одной школе. Они сняли в Бронксе квартиру. Мама переселилась в спальню бабушки, я осталась в гостиной одна и, как безумная, без конца передвигала там мебель. Когда из двух кушеток у меня получился, как мне казалось, симпатичный уголок, я своими руками сшила из мешковины два оранжево-красных покрывала. Бабушка, правда, говорила, что сидеть на них неприятно, такие они колючие. Купленный на распродаже датский кофейный столик тикового дерева ее тоже не устраивал: очень уж низенький, неудобно раскладывать пасьянс. Тогда мама перетащила в их спальню старый кухонный стол, и с тех пор бабушка проводила там почти все время.

Мама подыскала себе место в пекарне на Бродвее, работать приходилось допоздна, и она купила бабушке огромный квадратный черный телевизор, чтобы та могла коротать у него долгие вечера.

— Этот симпатяга Либераче [106], он ведь еврей, да? — уточняла бабушка.

— Ой, бабуля, нет, конечно! Это итальянская фамилия.

—Думаю, все-таки еврей, — не сдавалась бабушка. — А вот этот… — она тыкала пальцем в экран: там ведущий представлял публике крошечную собачонку в балетной пачке, семенившую на задних лапках, — этот мне не нравится. Он антисемит.

— Дав его программе постоянно участвуют евреи, — возразила я. — С чего ты взяла, что он антисемит?

— Мне одного взгляда достаточно, — сказала бабушка.

— Но ты же ни слова не понимаешь из того, что он говорит. Как ты можешь судить?

— У меня на них чутье, — объяснила бабушка, помавая в воздухе правой рукой; этим жестом она отметала любые логические доводы.

В субботу бабушка сообщила:

— Фрау Хомберг рассказала мне про одну симпатичную молодую особу, они с ней раньше работали на швейной фабрике. Словом, эта женщина ходит в клуб на Бродвее, встречает там много очень приятных молодых евреев. Они слушают лекции, занимаются интересными вещами. Посещают студии разных художников, ездят на скотобазы, а летом устраивают пикники. Она даст мне адрес для Лоры.

— Не хочу я ездить на скотобазы и пикники с самыми распрекрасными молодыми евреями, — заявила я. — А вот ты, мамочка, — другое дело! Тебе необходимо хоть изредка выходить из дома.

— А я и хожу, — сказала мама. — Вот в прошлое воскресенье мы с твоей бабулей ходили к фрау Хомберг пить чай.

— Да уж! — подхватила бабушка. — Фрау Хомберг специально пригласила своего брата, он вдовец, а ты все время лялькалась с малышом Тони Лустига.