Ольга Гладышева - Крест. Иван II Красный. Том 1
— Чем же дивен он?
— Два года провёл в суровом подвижничестве, один в дремучем лесу жил.
— Млад юнош?
— В поре возмужания, однако же Христова возраста не достиг.
— И что хочет он?
— Просит благословить на постройку церкви во имя Троицы в той глухомани. А, мол, попить будет в ней иеромонах Митрофан как раз.
— Так что же? Иль ты не наместник, сам такое богоугодное дело благословить не можешь?
Алексий при этих словах впервые утратил уверенность, лицо его омрачилось:
— Вот именно, владыка, что в затруднении нахожусь. Юнош этот хоть и одушевлён великой любовью к Создателю и твёрдо решил свершить земной подвиг во имя Его и Святой Троицы, однако же пострига монашеского не прошёл.
— Так постриги!
— Без твоего благословения тоже дело невозможное, потому как юнош даже послушания у старца не имел, лишь отшельничал... А ведь, как знать, может статься, что в сени того дремучего леса под Радонежем воссияет великий светильник благодати!..
— Надежды — благое дело, когда они не чрезмерны, — с нарочитой ворчливостью отозвался Феогност. — Определи его на послушание в Богоявленской обители, посмотрим, что за... светильник.
— Он не пойдёт в послушники, вернётся в свою пустынь, — огорчённо сказал Алексий. — Брат его, игумен Стефан, что на моём месте сейчас, звал его как раз в Богоявленский монастырь, уговаривал даже, а Варфоломей ни в какую.
— Как? Стефан — его брат родной?.. Стой, стой, у Стефана брат ведь в миру живёт, семью имеет...
— То другой брат, Пётр. Он, верно, домовит и степенен, а самый младший...
— А самый младший нешто, как Стефан, норовист да горяч?
— Нет, владыка, младший из трёх братьев, Варфоломей, ни на кого, ни на Стефана, ни на Петра, не похож — он открыт и приветлив, с первого взгляда видно.
Феогност, уступая настойчивости своего наместника, передумал:
— Ладно, коли родной он брат Стефана, то позови-ка его после литургии в трапезную.
— Спаси Христос, владыка! — обрадовался Алексий. — Ему и во сне не могло привидеться, что будет он сидеть за одним столом с самим святителем Руси! Да и я даже не чаял такого.
— Чего не чаешь, то скоро сбывается. Вели ризничему принести мне облачение для литургования. И сам облачайся.
Алексий вышел из покоев торопливо, но без суеты, только чуть взметнулась вверх за его спиной длинная, спускавшаяся до пола безрукавная накидка — символ монашеского смирения и отречения от служения идольского.
3
Предполагал Алексий, что явившийся из дремучих лесов отшельник заробеет в митрополичьих палатах, но Варфоломей держался хоть и подчёркнуто смиренно да кротко, однако без униженного подобострастия. Черноризцы из ближнего окружения Феогноста собирались на общий приём пищи один раз в сутки, после обедни, а потому каждый таким сбором крайне дорожил, являлся как на праздник. Да и впрямь — только это время застолья и было для них праздным: одни пришли после долгих часов молитвенных трудов, другие оставили на время тяжкие хозяйственные работы, а впереди вечеря и всенощная, новые послушания в пекарне или в портомойке, в иконописной или золотошвейных келиях, в конюшне или в амбаре, а кому-то предстоит отправляться по поручению митрополита в соседний приход в темень, по бездорожью.
Входя в трапезную, каждый брат кладёт три поклона — перед иконами, перед сидящими справа и слева монахами. Так же поступил и Варфоломей. Сели за общий стол, соблюдая порядок старшинства. Феогност занял своё место ближе к выходу, напротив иконостаса. Рядом с ним наместник его, напротив ещё два мантийных монаха, затем уж монахи рясофорные и послушники, одетые лишь в подрясники. Варфоломей верно рассудил, что его место на самом дальнем конце скамьи, был он один в мирской одежде, но никто не обращал на это внимания, да и его самого как бы не замечали. Однако один из послушников пододвинул ему, не глядя, как бы случайно, долблёную деревянную солоницу, второй, тоже не поднимая на него глаз, налил ему в глиняную чашу брусничной воды, причём первому ему налил, а уж потом остальным своим соседям и себе самому.
Загодя назначенный на нынешний день четий встал за высокий аналой напротив Феогноста, отстегнул медные застёжки толстенной книги, раскрыл её на заложенном месте и объявил громко и внятно:
— Память преподобного отца нашего Антония Печерского... Благослови, владыка, прочести!
— Молитвами преподобного Антония Печерского, Господи, Иисус Христос, Боже наш, помилуй нас! — разрешил Феогност, а затем обратился ко всем сидящим за столом: — Благословите, братия, на трапезу!
— Бог благословит! — негромко и слаженно отозвалась братия на испрошение владыки, который после этого разрешил:
— Принимайтесь!
Варфоломей боялся пропустить хоть слово, хоть какой-то знак, обнаруживающий чувства и мысли монастырских насельников, и сердце его трепетало в предчувствии: и я когда-нибудь буду таким!
От аналоя, за которым стоял четий, доносилось:
— Во дни благоверного и святаго князя Владимира Господь благословил явить церкви Своей светильника и иночествующим наставника — приснопамятного мужа, преподобного и богоносного отца нашего Антония...
Чтобы все сидевшие за столом могли слушать читаемое боговдохновенное слово, трапезарь и келарь, подававшие яства и пития, двигались тихо, не шаркая ногами,, не шурша подрясниками, тарели с хлебом и овощами ставил на стол осторожно, без стукоты.
— Преподобный Антоний родился в городе Любече, — старательно и отрешённо, словно один он находился в трапезной, продолжал четий. — С юных лет проникнутый страхом Божиим, он желал облечься в иноческий образ...
После холодных блюд — солёных грибков, сырых овощей — подали похлёбку, потом ещё кашу с конопляным маслом. О каждой перемене кушаний Алексий по знаку Феогноста давал знать ударом в маленький колокол.
Все сидевшие за столом вкушали в благоговейной тишине, не празднословя и не чавкая, не возлагая рук на стол и не облокачиваясь. Варфоломей отметил это очень прочувствованно и сам ел опрятно, не кроша хлеб, не проливая ни капли на стол кваса и брусничной воды. Никто на него по-прежнему не кинул ни единого взгляда; и он решил уж было, что так же незаметно и уйдёт отсюда, как пришёл, начал чувствовать себя вольнее, прислушивался и приглядывался ко всему уж не украдкой. И в то, что сообщал четий, вникал:
— ...Он избрал пещеру местом своего обитания. И жил здесь преподобный в непрестанной молитве, вкушая сухой хлеб и удовлетворяя жажду умеренным количеством воды, да и то через день, иногда же через два; а иногда он не вкушал ничего всю неделю, пребывая день И ночь в молитвенном бдении и усердно руками своими копая большую пещеру...
Хоть постна и скромна трапеза монастырская, но неспешна, продолжительна и степенна.
Наконец сам Феогност ударил в колокол трижды в знак окончания трапезования, разрешил сесть за стол четию и келарю. Тотчас же явился старший трапезарь с корзиной, спросил с поклоном у Феогноста:
— Разреши, отче святый, собрать избыток укрух.
Феогност первым положил ему в корзину недоеденный кусок ржаного хлеба, приговаривая:
— Христе Боже, благослови и умножи избытки укрух в святой обители сей, и во всём мире Твоём, всегда, ныне и присно и во веки веков.
— Аминь! — отозвался старший трапезарь и пошёл вдоль стола, принимая с тихой Молитвой оставшиеся укрухи.
Варфоломей, глядя на других, с подчёркнутым благоговением положил свой остаток брашно в корзину и уже готов был подняться из-за стола, как услышал более громкий, нежели он был доселе, голос владыки:
— Знаете ли вы, братия, кто с нами трапезничал днесь?
Никто из монахов не оглянулся на Варфоломея, и он не сразу понял, что речь идёт о нём.
— Поведай-ка нам, раб Божий Варфоломей, кто ты, откуда и зачем явился? — продолжал так же громко владыка.
Варфоломей готов был броситься на колени перед святителем Руси, сделал движение, чтобы подняться с лавки, но сидевший рядом с ним послушник удержал его за подол рубахи, шепнул:
— Сиди не борзись!
Варфоломей почувствовал на себе взгляды сидевших напротив и справа от него монахов — иные смотрели вопросительно, иные с ожиданием, но все решительно — добро и ободряюще. И он понял по этим взглядам, что все не только давно заметили его присутствие, но даже, надо быть, и знали уже всё о нём, и ждали, наверное, когда разговор о нём зайдёт, только виду не подавали, осторожно, щадительно отнеслись к нему, белой вороне, одному среди черноризцев одетому в крашенинную рубаху. И снова дрогнуло у него сердце от счастливого предощущения: буду, и я буду жить в такой горней чистоте, в таком доверчивом покое искренности и добра!
![Роберт Хайнлайн - Космический патруль [=Космический кадет]](/uploads/posts/books/102132/102132.jpg)
