Сюгоро Ямамото - Красная Борода
Отец лениво поднимается с ящика и долго зевает.
Прежде чем завилять хвостом при виде хозяина, собака обычно судорожно зевает, широко раскрыв пасть. Вот и отец мальчика тоже зевает, хотя вроде бы и не время ложиться спать. Может, он зевает от скуки или от растерянности? А может быть, есть что-то общее между ним и собакой? Пожалуй, нет. Ведь чувства его вовсе не схожи с той радостью собаки, которая зевает, глядя в лицо хозяину.
К исходу пятого дня мальчик почти уже не приходил в сознание. Иногда он начинал что-то бормотать, но понять его было невозможно, а когда отец окликал его, мальчик ему не отвечал.
И отец бесцельно слонялся, то заходя в лачугу, то выходя из нее. К ребенку он так ни разу и не приблизился и не дотронулся.
Он вел себя не как взрослый мужчина, а как беспомощный младенец, брошенный родителями посреди чужой, незнакомой улицы, не знающий, кого умолять о помощи, и готовый вот-вот расплакаться.
Вечером, часов в десять, отец, прикорнувший у входа в лачугу, вдруг очнулся, вроде бы приняв наконец какое-то решение, и протянул руку к кастрюлям.
— Нет-нет, человек не может существовать без пищи, — проговорил он себе под нос. — Даже больного вредно бесконечно морить голодом. — И, утвердившись, должно быть, в своем решении, поднялся и взял кастрюли. — Я отлучусь ненадолго! — крикнул он в сторону лачуги. — Добегу до «пьяного» переулка — и сразу обратно. Принесу тебе чего-нибудь вкусненького.
Шагая по ночному городу, он старался вспомнить названия харчевен, которые мальчик не раз упоминал в разговоре. Су сия... «Ханахико»... Спустя час он вернулся, что-то жуя на ходу, поставил кастрюли на землю и заглянул внутрь лачуги.
— Вот и я, — смущенно сказал он. — Сообщил хозяйке «Ханахико», что у тебя расстроен желудок, и она прислала тебе кое-что повкуснее.
— Послушай, — раздался вдруг голос мальчика. — Я все забываю тебе сказать, надо бы к дому пристроить еще и бассейн.
Голосок у мальчика слабый и чуть охрипший, но эти слова он произнес с ужасающей ясностью. Отец чуть было не расплакался, но, совладав с собой, улыбнулся.
— Ага, верно, так мы и сделаем, — согласился он. — Выстроим все, как ты хочешь!.. Ну, раз уж ты заговорил — значит, дело пошло на поправку.
«Кризис миновал, — решил отец, — известное дело: у детей воля к жизни особенно сильна». Лицо его просветлело, и, весело насвистывая — чего уж давно за ним не водилось, — он разжег огонь в печурке.
Когда же он сварил в кастрюле горсточку риса и вошел в лачугу покормить сына, мальчик был мертв.
На другое утро исповедовавший христианскую веру господин Сайта, проходя мимо лачуги, увидел отца мальчика. Тот сидел на ящике из-под пива и, глядя в небо ничего не видящим взглядом, что-то бормотал себе под нос. В руках у него была алюминиевая кастрюля.
— Доброе утро, — приветствовал его. Сайта. — Как себя чувствует мальчуган?
Отец уставился на Сайту, словно видел его впервые в жизни.
— Спасибо, у него все хорошо.
— Я слышал, малыш был болен. Значит, уже поправился? — спросил Сайта.
— Да, благодарю вас, он выздоровел, — ответил отец, как бы отмахиваясь от назойливой мухи, и отвернулся.
Соседи, конечно, не могли не видеть, как в последние дни он с мальчиком на руках то и дело ходил к обрыву близ храма Сэйгандзи. И наверное, кто-то из них рассказал об этом господину Сайте. Но при столь откровенном нежелании собеседника поддерживать разговор Сайте ничего не оставалось, как пробормотать несколько слов о чересчур жаркой погоде и поспешно удалиться.
С тех пор никто больше не видел мальчика. Первым шметил его отсутствие старый Яда. Когда он спросил у отца, где ребенок, тот ответил, что отправил его к матери.
— Да неужто у парнишки есть мать? — изумился Яда.
— А у тебя разве не было матери?
— Имелась... Имелась, конечно, мамаша, — смутился Яда. — Без матери-то небось и дети на свет не рождаются...
— Должно быть, так, — сердито подтвердил отец и отвернулся. Старый Яда хотел его расспросить еще кое о чем, но, встретив равнодушный и холодный взгляд, промолчал.
Вскоре кто-то пустил слух, будто видел, как однажды ранним утром, когда не растаяла еще предрассветная мгла, отец с мальчиком на руках вышел из лачуги и направился к храму Сэйгандзи. Одни утверждали, что он решил бросить больного ребенка — надоело, мол, с ним возиться; другие говорили, будто у малыша где-то еще жива мать и отец отвез его к ней. Но, в общем-то, оба они не очень интересовали соседей, и вскоре разговоры о мальчике прекратились.
Миновал сентябрь, прошел и октябрь. Каждый вечер часов в одиннадцать отец отправляется теперь в «пьяный» переулок за объедками и, возвратившись в лачугу, укладывается на боковую. Утром он выходит во двор, ест в одиночестве, моет три старые кастрюли, относит их в «пьяный» переулок и оставляет у хозяйки «Ханахико». А затем целый день бродит где-то по городу. К полуночи он возвращается в свою лачугу и валится на постель.
В один из ноябрьских дней к нему прибилась собака. Это был коротконогий полуторамесячный щенок, беспородный, черно-белой масти, с хитрой морщинистой мордочкой и смешным, вздернутым носом. Собака повсюду сопровождала его, а вечером, когда они возвращались в лачугу, — залезала к нему в постель.
— Да-да, именно так, — бессвязно бормочет он, бредя по улице. — Но погоди! Так утверждать было бы тоже неверно. Все это не так просто, как кажется на первый взгляд. Бывает иногда и по-другому...
Щенок семенит за ним, стараясь прижаться к его ногам. Время от времени он поднимает свою мордочку, глядит на хозяина и виляет хвостом, как бы говоря: «Угу, верно». Когда же хозяин обращает внимание на собаку, она сильнее прежнего виляет хвостом и смотрит ему в глаза, словно пытаясь его успокоить: мол, я здесь, рядом, ты не волнуйся, все в порядке, все будет хорошо. Случается, он подолгу глядит на щенка, и тогда на лице у него появляется какое-то странное выражение: то ли он хочет пожаловаться собаке, то ли горюет, зная, что она все равно его не поймет.
(Послушай-ка, что ты сделал с ребенком? Куда подевал умершего сына? Неужели ты так скоро забыл о нем? Разве ты не вспоминаешь бедного мальчугана, который собирал для тебя объедки, кормил тебя, терпеливо выслушивая твою болтовню, бродил с тобою по улицам в дождь и в холод, угождал тебе и ухаживал за тобой, забывая про сон и усталость?! Отвечай же, что ты сделал с мальчиком?)
— Ничего, ничего особенного, — бормочет он, бредя по улице. — Ничего особенного. Так ли, этак ли — все одно...
С неба сеет мелкий холодный дождь. Близится декабрь, и в этот послеполуденный час прохожие попадаются редко. Дорога понемногу намокает, влажные булыжники отливают холодным блеском. Опустив хвост и понурив голову, отяжелевший от намокшей шерсти щенок устало следует за мужчиной. На перекрестках, не дожидаясь хозяина, он сворачивает за угол, словно зная наперед, куда лежит их путь. Но хозяин не всегда поворачивает за ним — иногда он продолжает идти прямо или поворачивает в другую сторону. Тогда собака останавливается и удивленно глядит на пего до тех пор, пока он не оборачивается и, молча повернув назад, не следует за нею, покорный и безвольный...
Дорога, по которой он поднимается, все время идет в гору и кончается у ворот храма, шагах в тридцати за полицейской будкой.
Он входит в ворота, пересекает двор перед главным зданием храма и направляется к кладбищу. Щенок неотступно следует за ним. Дождь, правда, не очень сильный, но зарядил, должно быть, надолго. Голые ветви деревьев роняют на хозяина и собаку тяжелые капли воды.
Кладбище довольно четко разделено на участки. Здесь есть и свои «дворцы», и «коттеджи», и «ночлежки». За богатыми могилами тщательно ухаживают: их регулярно посещают в течение пятидесяти, а то и ста лет родственники усопших, затем дети родственников. За «ночлежками» же через год-другой никто уже не присматривает, и они постепенно разрушаются. Немало здесь безымянных, всеми забытых могил, к которым давно не прикасалась рука человека.
Отец подходит к западному краю кладбища и останавливается у пустыря шириной метра в два — за ним начинаются заросли бамбука, а справа и слева торчат несколько чахлых, высохших деревьев. Этот ничем не примечательный клочок глинистой земли кое-где порос пожелтевшим бурьяном. Присев на корточки, отец долго глядит на маленький холмик из красной глины посередине пустыря.
— Знаешь, насчет бассейна я, пожалуй, с тобой согласен, — тихо говорит он. — Думаю, лучше всего соорудить его в центре двора. Выложенный белым кафелем бассейн посреди зеленой лужайки... Не плохо, как по-твоему? Правда, все это будет выглядеть чуть-чуть по-буржуазному...
Вымокший щенок мелко дрожит от холода и плотней прижимается к ноге хозяина. Время от времени собака просительно поглядывает на него и тихонько скулит, как бы говоря: «Пора домой!»
