Агилета - Святая с темным прошлым
– Вот давай и останемся каждый при своем, – примирительно сказал Кутузов. – Кстати, печка тут совсем остыла! – уводя разговор в сторону, заметил он.
Василиса по-хозяйски огляделась и за какой-то неприметной серой завеской тут же отыскала дрова. Скоро она уже подкидывала в огонь поленья.
– Я смотрю, ты на все руки мастерица, – покачал головой Кутузов, когда горница наполнилась теплом, – что печь растопить, что из мертвых воскресить. Как ты армию-то нашла, если даже о сражении ничего не знала?
Женщина неловко пожала плечами:
– Да тут не объяснишь… Велела заложить экипаж, выехала на дорогу, а там – как Бог направит, туда и лошадь пускала.
– Завидую тебе! – восхищенно вздохнул Кутузов. – Вот и мне бы так всегда командовать – как Бог направит. А то изволь собирать совет, выслушивать остолопа Беннигсена…
– И на что он тебе сдался этот совет? – улыбалась Василиса. – Все равно же по-своему все повернешь!
– Да проформы ради, – пояснил Кутузов, – иначе завалят государя доносами; их и так строчат потихоньку. Да я не в обиде: пусть себе душу отводят.
Женщина тихо смеялась. За смехом прятала она боль от неизбежно предстоящей разлуки.
– А свидимся еще после войны? – как если бы почувствовав ее мысли, спросил Кутузов.
Прежде, чем ответить, Василиса помедлила, а когда заговорила, почему-то глядя на темнеющие окна, то голос ее звучал с преувеличенным воодушевлением:
– Ну, конечно, свидимся, о чем речь!
Кутузов почувствовал неестественность ее тона и с легкой насмешкой спросил:
– Что, побоишься сызнова меня навестить?
– Я? Побоюсь? – улыбнулась Василиса, которую позабавило сие сочетание слов. – Ты себя спроси, пойдешь ли на это!
Кутузов решительно кивнул, и у женщины на миг остановилось сердце: как ей вновь томиться без него до часа их новой встречи?
– Тогда я буду ждать тебя, – медленно проговорила она, – на эллинском капище, что близ Ахтиара. Помнишь его?
– Как не помнить! – удивился Кутузов. – Но, неужто, поближе места не найдется?
Василиса молча покачала головой.
– Ну, воля твоя, – пожал плечами Кутузов. – Хоть и странно это. Я, положим, на казенных лошадях туда без особых хлопот доберусь, а ты?
– А я тебя там встречу, как доберешься, наконец, – прошептала Василиса. В голосе ее и в глазах уже стояли слезы, и, дабы не омрачать их встречу, она быстро поднялась на ноги.
Поднялся вслед за ней и Кутузов. На лице его было такое выражение, как если бы он намеревался ей что-то предложить, но не решался.
– Мне бы сына повидать! – продолжая бороться с подступающим плачем, попросила Василиса.
Кутузов молча кивнул, но продолжал стоять на месте, ничего не предпринимая. Еще несколько мгновений он удерживал женщину взглядом, а затем поднял ее руку, слегка испачканную сажей, и поднес к своим губам.
– Спасибо тебе! – тихо произнес он, целуя ее холодные от волнения пальцы.
А затем уже совсем другим голосом вызвал стоящего за дверью адъютанта и велел проводить госпожу Благово к сыну, Филарету Благово, полковнику одиннадцатой артиллерийской бригады.
На прощание Василиса оглянулась и дрогнула: Кутузов смотрел на нее так, как и однажды вечером во дворике татарского дома, когда выздоравливал после первого ранения. «Ты для меня одна женщина во всем свете! Лишь с тобой и хочу судьбу свою связать», – услышала она в мыслях произнесенные им тогда слова.
И, сделав глубокий вдох, заставила себя шагнуть прочь из горницы.
LIX
«…Сперва Михайла Ларионович был проклинаем, затем чествуем как победитель, а после изгнания французов за пределы земли русской превозносим до небес…»
10 сентября 1812 года император Александр вновь стоял у окна в своем кабинете и с остановившимся взглядом наблюдал, как немилосердный ветер баламутит воду на Неве, гоня ее в сторону, противоположную течению. В руках он сжимал яростно скомканное письмо генерал-губернатора Москвы, Ростопчина, уже второе за последнюю неделю. Исходя ненавистью, тот сообщал:
«…Отдача Москвы французам поразила умы. Солдаты предались унынию. Генералы в бешенстве, а офицеры громко говорят, что стыдно носить мундир.
Князя Кутузова больше нет – никто его не видит; он все лежит и много спит. Солдат презирает его и ненавидит его. Он ни на что не решается; молоденькая девочка, одетая казаком, много занимает его. Так как распространено мнение, что Кутузов действует по Вашим приказаниям, и, так как объявленная им самим сдача Москвы без сражения поразила всех ужасом, то было бы необходимо, для предотвращения мятежа, отозвать и наказать этого старого болвана и царедворца. Иначе произойдут неисчислимые бедствия…»
Александр чувствовал себя как человек, коего накрыло морской волной и он никак не может выгрести на поверхность, чтобы глотнуть воздуха. Два дня тому назад он и сам в полном замешательстве писал Петру Толстому, командующему войсками нескольких центральных российских губерний:
«… По-видимому, враг впущен в Москву. Я рапортов с 29 августа по сие число от князя Кутузова не имею, но по письму от графа Ростопчина от 1-го сентября извещен Я, что князь Кутузов намерен оставить с армиею Москву. Причина сей непонятной решимости остается мне совершенно сокровенна, и Я не знаю, стыд ли России она принесет, или имеет предметом уловить врага в сети…»
Император был далеко не единственным, у кого волосы шевелились на голове от вестей, доходящих из армии. Несколькими днями ранее Мария Петровна Дохтурова, жена одного из кутузовских военачальников, пробежав глазами письмо мужа, почувствовала слабость в коленях. Дмитрий Сергеевич писал ей:
«… Я, слава Богу, совершенно здоров, но я в отчаянии, что оставляют Москву. Какой ужас! Мы уже по сю сторону столицы. Я прилагаю все старание, чтобы убедить идти врагу навстречу; Беннигсен был того же мнения, он делал, что мог, чтобы уверить, что единственным средством не уступать столицы было бы встретить неприятеля и сразиться с ним. Но это отважное мнение не могло подействовать на этих малодушных людей: мы отступили через город. Какой стыд для русских покинуть отчизну без малейшего ружейного выстрела и без боя! Я взбешен, но что же делать? Следует покориться, потому что над нами, по-видимому, тяготеет кара Божья.
Я полагаю, что мы пойдем по Калужской дороге, но я боюсь, чтобы соседство Москвы не было для вас опасно; любезный друг, если возможно, то переберитесь несколько далее…»
Прерывисто дыша, Мария Петровна опустила письмо. Боже! И сие допустил Кутузов, всегда имевший репутацию храбреца! Спешно кликнув горничную, госпожа Дохтурова велела ей немедля укладывать вещи.
На следующий день после пришедшего с Тульской дороги доноса Ростопчина, Александр с содроганием вскрыл только что доставленный пакет, содержащий рапорт самого Кутузова. Перед тем, как прочесть его, он вынужден был сделать столь глубокий вдох, как если бы собирался нырнуть на глубину:
«… После столь кровопролитного, хотя и победоносного с нашей стороны, от 26-го числа августа, сражения должен я был оставить позицию при Бородине. После сражения того армия была приведена в крайнее расстройство. В таком истощении сил приближались мы к Москве, и на сем недальнем расстоянии не представилось позиции, на которой мог бы я с надежностию принять неприятеля.
Осмеливаюсь всеподданнейше донести Вам, всемилостивейший Государь, что вступление неприятеля в Москву не есть еще покорение России. Напротив того, с войсками, которые успел я спасти, делаю я движение на Тульской дороге. Сие приведет меня в состояние защищать город Тулу, где хранится важнейший оружейный завод, и Брянск, в котором столь же важный литейный двор, и прикрывает мне все ресурсы, в обильнейших наших губерниях заготовленные.
Хотя не отвергаю того, что занятие столицы было раною чувствительнейшею, но теперь, в недальнем расстоянии от Москвы, собрав мои войска, твердой ногою могу ожидать неприятеля. И пока армия Вашего Императорского Величества цела и движима известною храбростию и нашим усердием, дотоле еще возвратная потеря Москвы не есть потеря отечества…»
Александр прислонился к стене, прикрыл глаза и покачал головой, как если бы отказываясь верить в происходящее. И впервые в жизни послал горький упрек своей царственной бабушке, осыпавшей орденами и поднявшей к столь высоким должностям этого… Нет, он не мог подобрать и бранных слов, чтобы в полной мере выразить все, что думал о фельдмаршале Кутузове!
Если Александр ограничивался чтением писем и горькими раздумьями, то офицеры кутузовской армии, не тратя слов на возмущение действиями фельдмаршала, переходили сразу к делу. Да так решительно, что главнокомандующий вынужден был написать атаману Войска Донского, Матвею Платову, следующее:
