Мэри Рено - Последние капли вина
Тем временем Город выбрал нового посла, чтобы совершить еще одну попытку. Им стал Ферамен. Он сам предложил себя для этого дела. Сказал, что обладает среди спартанцев влиянием, причины которого раскрыть не может. Люди поняли, что он имеет в виду. Недаром он входил в число "Четырехсот". Однако под конец он перешел на сторону справедливости и сделал больше других для спасения Города. И если он сумеет выторговать для нас условия получше, удачи ему. Мой отец радовался, что такая честь оказана его старому другу, который всего неделю назад прислал нам хороший кусок ослиной шеи.
Итак, Ферамен отправился, и со стен видели, как он едет верхом по Священной дороге в сторону Элевсина с какими-то спартанцами. Город ждал. Три дня превратились в четыре, неделя - в две, и цена за котиле масла дошла до четырех драхм.
В конце первой недели я убил собак. Поначалу они сами добывали себе пропитание и перестали заглядывать нам в глаза, когда подходило время кормления. Но теперь, когда на рынке начали торговать крысами по драхме за штуку, у них вылезли наружу ребра; и отец сказал, что если ждать дальше, то на них вообще не останется мяса. Когда я начал точить охотничий нож, две из них подошли ко мне, виляя хвостами, - думали, что мы собираемся поохотиться на зайца. Я намеревался начать с самого маленького песика, которого любил больше других, - чтобы он, будучи первым, не чуял страха. Но он забился в темный угол и начал скулить, глядя оттуда на меня. Впрочем, и на самой большой собаке мало нашлось мяса на засолку. Остальные же, когда я их ободрал, годились только на жаркое, но все же мы кормились ими три дня.
Еще до этого мы продали Кидиллу. Отец купил ее для моей матери, когда они поженились; мы думали освободить ее, когда не сможем больше кормить, но теперь это означало обречь девушку на голодную смерть. Ее купил печник, за четверть того, что она стоила, когда мы покупали ее совсем зеленой и необученной. Она плакала - и не только из-за себя, но и из-за моей матери, которую вынуждена была покинуть за месяц или два до ее срока.
И все это время приходилось нести караул на стенах, иначе спартанцы, потеряв терпение, попытались бы захватить нас врасплох. Как-то в таком карауле один из людей Лисия обвинил другого, что тот крадет пищу, - и оба выхватили мечи. Лисий, прибежавший разнимать их, получил удар в верхнюю часть бедра, почти до кости. Я ходил его проведывать - и каждый раз он говорил, что ему уже лучше, и ничуть не болит, и завтра он начнет ходить. Он больше не получал арендной платы за отцовский дом, который находился за городской стеной; теперь он потерял и воинское жалованье, и мне казалось, что выглядит он больным. Но он говорил, что успел продать большую брошь Агамемнона, пока из-под рынка не вылетело дно, и что зять прислал ему что-то, и что маленькая Талия оказалась отличной хозяйкой, в общем, живут они не хуже любого другого.
Единственное, в чем Город не испытывал недостатка - это граждане; между выходами в караул у нас было полно свободного времени. Однажды я застал мою сестренку, Хариту за игрой: она рассадила вокруг себя кукол и кормила их камешками и бусинками.
– Будь хорошей девочкой, - говорила она, - и съешь весь свой суп, иначе не получишь ни жареной козлятины, ни медовых оладий.
В восемь лет дети растут быстро; в ней как будто ничего не осталось, кроме ног да глаз…
На следующее утро я сказал отцу:
– Я собираюсь поискать работу.
Мы в это время завтракали, на столе было с полкотиле вина, смешанного с четырьмя частями воды. Он поставил кубок и переспросил:
– Работу? Какую работу?
– Любую работу. Дубить кожу, мешать известь - мне все равно.
Утро было морозное, и выдержка мне изменяла.
– Что ты такое говоришь! - воскликнул он. - Эвпатрид, из семени Эрехтея и Иона, аполлонова сына [108], будет обивать пороги у ремесленников, как жалкий метек, выпрашивая работу? Да еще день не кончится, а какой-нибудь доносчик начнет шептать, что мы не граждане, так всегда бывает. Давай по крайней мере сохраним хоть немного достоинства.
– Ну, отец, если уж наш род так хорош, то давай лучше позаботимся, чтобы он на нас не кончился, - ответил я.
В конце концов он дал мне позволение. Говорят, хорошее начало половина дела. Но в большинстве мастерских, куда я приходил, мне даже и спрашивать не пришлось. Перед каждой ждала кучка людей, которые сами были мастерами у себя в Сесте или Византии, а теперь соглашались, если не получат работы по своему ремеслу, хоть полы мести. Они стояли, сгорбившись от холода, притопывая ногами и охлопывая себя руками, и дожидались, пока мастерская откроется; гневно поглядывали друг на друга - но не на меня: меня они принимали за покупателя.
На улице Панцирщиков в каждой мастерской, где был раздут горн, толпились беженцы, забредшие в поисках тепла, их приходилось разгонять, чтобы освободить место для работы. Каждый горшечник обзавелся художником, мастером по росписи ваз, который месил ему глину. Ремесленники, лишившиеся всех рабов, теперь имели сколько угодно рабочих рук - только у них не было работы.
Я прошел всю улицу, где работали мастера, высекающие из камня гермы, чувствовал я себя усталым и раздраженным, но все же домой не спешил. Дальше я оказался в квартале скульпторов и, проходя мимо тихих мастерских, догадывался, как много из них не работает. Но вот, уловив стук деревянного молотка по долоту, я вошел посмотреть - и передохнуть от холодного ветра.
Это была мастерская Поликлета-младшего, обычно по утрам полная людей. Сейчас же здесь находился лишь сам Поликлет да ученик, высекающий надпись на пьедестале. Поликлет устанавливал на деревянной колоде внутреннее крепление для стоящей фигуры - сейчас он его выгибал. Я поздоровался с ним и поздравил с тем, что он все еще в состоянии работать в бронзе. У человека дела должны идти хорошо, если он позволяет себе покупать топливо для литья.
За работой он никогда не отличался разговорчивостью, потому я удивился, что он как будто обрадовался мне.
– Даже в эти дни, - отвечал он, - люди, которые пообещали что-нибудь богу, знают, что своих обетов лучше не забывать. Вот это будет приз для хорега [109]: Гермес, изобретающий лиру.
Он отложил пруток в сторону, взял свою рисовальную доску и уголь.
– Как бы ты стал, Алексий, чтобы натянуть струны на лиру?
– Я бы сел, как любой другой. Но бог, полагаю, может сделать как угодно.
На стене висела лира; я снял ее и, чтобы чем-то заняться, начал настраивать.
– Может, сядешь? - Он набросил одеяло на куб из паросского мрамора, чтобы не холодно было сидеть. - Если хочешь сыграть что-нибудь, это доставит мне удовольствие.
Я сыграл пару учебных мелодий, но ничего хорошего у меня не вышло слишком замерзли пальцы. Подняв взгляд, я увидел, что он вовсю орудует своим углем. Когда тебя раздевают глазами, сразу чувствуешь.
– Ну нет, в такую погоду я ни для кого не стану раздеваться, - сказал я со смехом. - Дождись своего натурщика, которому ты за это деньги платишь.
Он кашлянул и принялся заострять свой уголь.
– Сейчас с этим трудно. Неделю-другую назад я мог найти хоть полдюжины натурщиков с таким сложением, как мне нужно. Но сегодня… - Он пожал плечами. - Правильная анатомия - традиция этой мастерской. Мой отец сделал себе имя на олимпийских победителях. Мне не по нутру работать, не имея перед глазами живого тела. Но сейчас, расхаживая по улицам, ничего не сыщешь, в эти дни только развитые долгими упражнениями мускулы сохраняют форму; а когда зайдет человек благородный, так я опасаюсь предложить ему соглашение - чтобы не обидеть.
Я чуть не расхохотался в голос. Думаю, дело было в том, что я обычно заходил сюда посмотреть на работу вместе с Ксенофонтом или еще кем-нибудь состоятельным. Я избавил его от опасений, стараясь не проявить, однако, слишком большой охоты.
– Самое большее, что сегодня можно предложить, - это немного гостеприимства, - сказал он.
Но это была совсем не плохая сделка: он собирался платить мне едой, которая стоила дороже денег. Это означало, что, пока длится работа, я не буду ничего брать из дома. Скоро я узнал, что каждый еще работающий скульптор поступал так же, чтобы его натурщик не худел слишком быстро.
Поликлет обошелся со мной очень хорошо. Даже внес небольшой противень с углями, чтобы согреть меня. Но в конце концов мне пришлось стоять, перенеся вес тела на одну ногу с выпяченным наружу бедром - поза эта только-только вошла в моду и была предметом всеобщего увлечения. Я стоял, держа в вытянутой руке какую-то штуковину, изображающую собой корпус лиры, а другой рукой показывал на нее; жеманная поза, как я и сейчас думаю: хоть и просто ремесленник, он был вполне благородным человеком - но не настоящим художником, как его отец.
Поза эта смотрелась со стороны легкой и непринужденной, но поддерживать ее оказалось тяжелой работой, особенно в первый день, ибо вчерашний ужин мой составлял суп из собачьего хвоста да несколько оливок. Под конец у меня возникло сосущее ощущение в желудке и перед глазами завертелась черная паутина, но тут Поликлет устроил передышку, и мне стало легче. Ужин оказался обильнее, чем у нас дома. Я думал, что улучу момент припрятать что-нибудь, но он, хоть и вел благопристойную беседу, не спускал с меня глаз.
