Наоми Френкель - Дом Леви
Ветер приносит запах вони с «усадеб» в черный автомобиль. Господин Леви покашливает и сжимает губы.
– Поставили дежурных забастовщиков у моей фабрики, – продолжает дед свой рассказ, – я приезжаю на своей открытой карете. Сам управляю ею, нет у меня кучера. Помчался прямо на шеренгу забастовщиков и закричал: «Эй, открывай ворота своему хозяину! » – «Сам хозяин пусть и открывает», – отвечает мне этот сучий сын. Один прыжок, и в моих руках куртка этого субчика, трясу его так, что у него в глазах потемнело, а у меня мышцы рук заболели. Открыл он ворота… Открыл, сучий сын, – вздохнул дед. – В те дни еще можно было говорить с рабочим человеческим языком, как мужчина с мужчиной.
Пес лает на автомобиль. За забором бездельничают мужчины. Шапки надвинуты на лбы, свитера облегают их тела, руки в карманах. Стоят, смотрят, ветер треплет их пальто. Женщины в деревянных башмаках развешивают белье на веревках, и передники их развеваются на ветру, как серые флаги. Дети с большими глазами, сморщенными лицами, в рваных одежках, следят за проезжающим автомобилем. На плетне одного из бараков плакат – «140 тысяч литейщиков бастуют! Безработные, не прислушивайтесь к штрейкбрехерам, наша война – это ваша война!» Около плаката стоят мужчины, руки в карманах. Коза просовывает голову между досками забора и длинным языком жует край плаката. Мужчина пинает козу ногой, и посылает плевок в сторону черного автомобиля.
– Видно, что снег пойдет еще сегодня, – говорит господин Леви.
– Пойдет, – говорит дед, – чего бы ему не пойти.
Только Гейнц у руля набрал в рот воды. В течение всей поездки не издал ни звука. В конце концов, и дед замолкает. Автомобиль добирается до бесхозной территории.
Цепь черных холмов – горы железного шлака и отбросов производства – подобие ворот в фабричный поселок. То тут, то там, среди мусорных нагромождений, одинокая сосна, иглы которой посерели. Широкий канал извивается между полями мусора, и несет по своему облицованному руслу воды, мутные от масла и сажи. На горизонте уже видны жилища рабочих – широкие шеренги домов, красные кирпичные стены которых почернели, высокие печные трубы безжизненно уперты в небо.
– На первый взгляд, – говорит господин Леви, глядя на тяжкое небо, – кажется, стерлась завеса между небом и землей.
– Ну, стерлась, – говорит дед, – что в этом нового?
Дед выглядывает наружу. Фабрики сотворили здесь этот пейзаж, и дед – среди его создателей! Дед прижимает лоб к стеклу и замолкает. Прошлое говорит сейчас в его сердце и замыкает язык. Перед его глазами встают дни творения этой промышленной зоны. Еще не было ни холмов, ни шлака. Одинокие серые сосны тогда были большим зеленым лесом, прорезанным узкими ручьями и множеством скользких от влаги троп. На берегах ручьев клубились заросли сорняков и дикие травы, водяные птицы плодились и размножались на этих ручьях. Ползающие насекомые и разного рода пресмыкающиеся чувствовали себя здесь в полнейшей безопасности. Людей не притягивали эти топкие земли, и место это считалось весьма отдаленным от Берлина. И только по холму, над лесом пробегал поезд, звуками разрывая безмолвие этой пустоши, всполошив птиц и живность на тропах, пробегал без остановки. Железнодорожные рельсы были единственными бороздами, прорезающими эту влажную землю, которая годами не в силах была что-то вырастить, пока в один прекрасный день не разродилась урожаем. По бороздам рельс приехали в лес господа в цилиндрах, с дымящими густым дымом сигарами в зубах. Прошли они, помогая себе тростями, как туристы, вдоль железной дороги, уважительно беседовали, и вернулись в кареты под шумным сопровождением всполошившихся водяных птиц. Но недолго длилось это птичье веселье. По следам господ прибыли длинные караваны рабочих и телег со строительными материалами. Лес наполнился ржанием лошадей, скрипом колес больших грузовых телег, ударами топоров по стволам деревьев и тяжелых молотов. Водяные птицы убрались из этих мест. Широкий бетонированный канал собрал воды всех малых ручьев. Лесная живность подверглась охотничьему отстрелу и была уничтожена на корню. Скользкие от влаги тропинки были замощены камнем. С этого времени пассажиры поезда больше не скучали, а прилипали к окнам вагонов и размахивали платками, приветствуя батальоны рабочих, трудящихся в лесу, и гудок гремел, как бы провозглашая – поезд привез человека в эту пустыню, чтобы создать новый ландшафт. И с прибывающими людьми был также дед. Он прибыл на своей карете к началу прокладки шоссе в лесу, – создать здесь дом и преуспеть. Дни были отличными, благословенными для каждого, кто понимал в них толк. Шагал дед по блестящим новым шоссе, и рыжая его шевелюра развевалась на ветру. В те дни были еще деревья и цветы вдоль шоссе, посмеивался дед, сорвал желтый цветок и вставил в петлицу своей одежды, хорошим и сильным был ветер, несущий над ним удары молотков и скрежет топоров, вгрызающихся в дерево. Крутился дед по лесу и вошел в буфет небольшого постоялого двора, который был здесь поставлен с приходом сюда рабочих, пил плохое пиво бокал за бокалом, покручивал цилиндр на колене и вел дружескую беседу с хозяином этого двора, выпытывая у него все мельчайшие и точные детали по поводу строящегося поселка.
– Здесь построят промышленную зону металлургических фабрик. Поезд будет привозить руду из Рурской области, город тоже сюда будет привозить старое железо для переплавки. Воздвигнут доменные печи. И будут в них плавить вместе железный хлам из города и блоки свинца из рудных жил. Старое и новое переплавлено и залито в формы различных орудий производства и инструментов.
Дед слушал и все более изумлялся. Это были дни правления Бисмарка, провозглашавшего утром и вечером, что народу необходимо железо, кровь и железо.
И дед рванул в этот лес. Сердце его и шевелюра пламенели. Видел огромные деревья, падающие от рук человека, видел стаи птиц, улетающих навсегда, а в ушах не переставали звучать слова великого канцлера:
– Кровь и железо!
Сталь и железо, – понимал дед, – не только бизнес. Это идея и сила. И на песчаном холме, в диком со дня творения лесу, под жужжание всполошившейся пчелиной стаи, он вынашивал великую мечту. Он видел свое имя – Леви – среди почтеннейших людей страны, без дискриминации, без малейшего ущербного пятнышка. Литейная фабрика Леви – рядом с такими же фабриками Шульца и Кунца, со всеми их именами, черт побери! И не будет такой человек, как дед, пробавляться пустыми мечтами. Так был скреплен союз его с железом.
– Кровь и железо!
Сел дед в свою карету с твердым решением: он будет первым Леви в государстве, который осмелился вступить в святую империю железа.
Дед вздыхает, стучит своим посохом для прогулок о пол автомобиля, смотрит на затылок Гейнца, на светлые его волосы, и сердце наполняется жалостью к внуку – «Господи, что знает это молодое поколение о тех днях, до какой степени расположенными они были к человеку».
О, как он прогуливался по Унтер ден Линден, вернувшись из того леса! Цилиндр на голове чуть набок, посох в руке подобен скипетру властителя, и все оркестры на Аллее давали концерт только для него. Девушка не проходила, чтобы не обернуться в его сторону! Молодую свою жену с хмурым лицом он оставил у ее родных в Силезии, – и двинулся продвигать бизнес, не расставаясь с блокнотом, полным адресов, полученных им в лесу. Начал крутиться по городу – от человека к человеку, из конторы в контору. И как он умел расположить к себе всех, как умел помочь им преодолеть неприязнь, которую в них порождало его имя: Леви. В момент спешного разговора, он проглатывал букву «в», и из уст вырывалось – «Леи»: имя это было абсолютно кошерным. Но только в разговорах дед вел себя так. На его фабрике, с момента открытия, большими буквами светилось четко и ясно имя – Леви! И не прошло много времени, как у деда уже была площадка рядом с железнодорожной линией, батальоны рабочих, инженеры и мастера, так строилась фабрика деда. И так в один из дней дед явился в синагогу. Пришел по делам бизнеса, по адресу, который попал к нему в тот же день. И так как это была суббота, контора того человека была закрыта, а домашние его сказали, что он пошел молиться в синагогу. Не было свободного времени у деда. Имя этого человека – Гольц, Мориц Гольц. Всю жизнь он занимался собиранием ржавого железа, которое громоздилось горою дорогого железного хлама – огромными блоками механизмов, частями машин – на обширной площадке. Сильно повысился в те дни спрос на старое железо. Агенты шныряли по городу, покупали и продавали, и надо было торопиться, – человек может опоздать, упустить сделку и остаться с пустыми руками. Те, кто проворней, опережает всех, – и дед, конечно же, всех опередил. Положил руку у выхода из синагоги на плечо Морица, сухонького и низкорослого, и торжественно сказал: «Ты продашь мне. Может ли быть иначе? Еврей – еврею».
