Айбек - Навои
— Чтобы сделать это доброе дело, ваш покорный слуга не отступит ни перед какими трудностями.
IIРешение султана потушить мятеж путем мирных переговоров тотчас же стало известно повсюду. Некоторые царедворцы и вельможи опечалились: они рассчитывали погреться у огня междоусобицы. Во главе недовольных стояли везир Низам-аль-Мульк и Туганбек. Низам-аль-Мулька больше всего пугала роль Навои в этом деле. Он боялся, что государь, благодарный поэту за выполнение столь важного поручения, снова приблизит его к себе.
Туганбек по другим соображениям не желал примирения государя с сыном. Он намеревался отправиться с Музаффаром-мирзой в Астрабад и там, наконец, осуществить свои давно задуманные планы. Мятеж Бади-аз-Замана не сегодня-завтра заставит подняться также и Музаффара-мирзу, беспорядок в стране усилится, бури междоусобиц свалят старого Хусейна Байкару, как трухлявое дерево. Тогда-то он, Туганбек, своей рукой возведет Музаффара-мирзу на престол и направит ладью государства в желательную для себя сторону.
В день отъезда Навои из Герата Туганбек отправился к Низам-аль-Мульку. Сыновья везира — Кемаль-ад-дин Хусейн и Амид-аль-Мульк — почтительно провели его в комнату для гостей и усадили на бархатные подушки. Рядом с этими изысканными, образованными молодыми людьми Туганбек чувствовал себя неловко. Кемаль-ад-дин Хусейн приятным, как свирель, голосом: заговорил о разных предметах. Он до того забавно рассказывал о каком-то пустяке, что Туганбек невольно заслушался. Когда старший брат замолчал, младший попробовал заставить Туганбека заговорить о военном деле. Туганбек отвечал отрывисто: он нетерпеливо смотрел то на дверь, то в окно. В это время в комнату мерными шагами вошел Низам-аль-Мульк. Он поздоровался с гостем и величественно, точно в диване, уселся па подушки. Туганбек стеснялся говорить при сыновьях везира. Низам-аль-Мульк, видимо, понял это, и сам начал беседу, словно желая успокоить гостя.
— Сегодня мы проводили господина Навои в Балх, — сказал он, поглаживая густую бороду.
— Пожелаем ему успеха, — насмешливо проговорил Туганбек. — Он, конечно сумеет, привести тысячу один довод в доказательство своих слов и убедит царевича. Я в этом не сомневаюсь.
— Алишер Навои, — сказал Низам-аль-Мульк, рассматривая украшения своего шитого халата, — любит Бади-аз-Замана-мирзу как отец. Он, конечно, сумеет повлиять на царевича.
Туганбек немного подумал, пощипывая редкую бородку и оглядывая всех своими маленькими быстрыми глазками, потом негромко сказал:
— В сущности, в Балх должен был поехать сам отец царевича. Тогда дело, вероятно, уладилось бы.
Низам-аль-Мульк и его сыновья лукаво улыбнулись. Кемаль-ад-дин Хусейн поддержал Туганбека, но сгустил краски и даже припомнил приличествующие случаю стихи какого-то неизвестного поэта. Туганбек, которого раздражала излишняя изысканность и тонкость в манерах этих людей, нахмурился.
Потом заговорил Низам-аль-Мульк, и цели его начали выясняться; но он все же ничего не сказал о том, каким способом можно помешать Навои осуществить свой план. Туганбек тоже не осмеливался сделать какое-нибудь необдуманное предложение.
Наконец Низам-аль-Мульк пообещал обдумать эту задачу и, посоветовавшись с некоторыми вельможами, принять меры. Он уверил Туганбека, что сумеет прибрать государя к рукам. Туганбек, не находя нужным расспрашивать о подробностях, поднялся. Везир посоветовал ему повлиять в нужном направлении на Музаффара-мирзу и Хадичу-бегим. Туганбек кивнул головой.
— Это можете предоставить нам, — самоуверенно сказал он.
Глава тридцать четвертая
Солнце склонилось к горизонту. Вдали, на холмах, бродили вечерние тени. На полях, тянувшихся вдоль большой караванной дороги, ветер поднимал зеленые волны. Навои со своими спутниками, покинув последний рабат перед Балхом, медленно ехал вперед, не подгоняя коня, утомленного многодневной дорогой. Иногда он рассеянно бросал несколько слов своим спутникам или указывал на какую-нибудь подробность пейзажа, потом опять умолкал. Вот вдали появились очертания древней крепости. Лошади, чувствуя приближение жилья, поскакали быстрее.
За рощицей развесистых деревьев клубами взвивалась пыль. Вскоре путники увидели толпу людей спешивших им навстречу, — царевич Бади-аз-Заман, окруженный личным телохранителями и приближенными, выехал приветствовать поэта.
Приблизившись, Бади-аз-Заман быстро сошел с коня, поклонился Навои и поздоровался с ним. Он вежливо расспросил о здоровье поэта, о трудностях дороги. Его спутники церемонно подходили к Алишеру и пожимали ему руку.
Навои в свою очередь осведомился о настроении и самочувствии Бади-аз-Замана, потом бок о бок с царевичем, сидевшим на богато убранном коне, поэт въехал в Балх. В городе народ взволнованно и радостно приветствовал Алишера.
Вечером Бади-аз-Заман устроил в честь Навои пышное пиршество. Блюда, чаши, кувшины были сплошь золотые и серебряные. Бади-аз-Заман, который славился умением принять и угостить, в тот день придавал особое значение порядку, вкусу и тонкости разговора, музыки и других развлечений. Причина приезда Навои была известна царевичу, но ни тот, ни другой не обмолвились о ней ни словом. Поэт утомленный трудной дорогой, с нетерпением ожидал конца пира.
На следующий день, после завтрака, Навои, оставшись наедине царевичем, приступил к переговорам. В юности Бади-аз-Заман был воспитанником и учеником поэта; как многие Государи и царевичи из рода Тимура, Бади-аз-Заман любил стихи и сам время от времени кое-что писал. Он относился к Навои с большим уважением, разговор с поэтом всегда доставлял ему удовольствие.
Навои подробно рассказал царевичу о положении государства и сообщил, что приехал с целью устранить разногласия, вражду и недовольство. Он подкрепил свои слова бесчисленными примерами из истории, пытаясь подействовать на разум и совесть царевича. При этом он, не стесняясь открыто высказал Бади-ад-Заману обидные для его самолюбия истины, от которых царевич то бледнел, то краснел.
— Я всю жизнь желал увидеть такого государя, который был бы совершенным человеком, но к сожалению, я видел его только в мечтах, — говорил Навои. — Вы знаете и помните, кого я имею в виду, а если забыли, — прочитайте еще раз сказание об Искандере. Вот настоящий повелитель, сокровище добродетелей. В вас нет и тени его достоинств. Вы не годитесь ему даже в нукеры. — Бади-аз-Заман низко опустил голову. Глубоко вздохнув, словно терзаемый душевной болью, он начал жаловаться на несправедливость отца. Наконец он сказал:
— Отклонить просьбу столь великого и дорогого учителя, как вы, было бы тяжким преступлением. Из любви к вам я выражаю согласие и прошу вас призвать моего отца к правосудию и справедливости.
Навои обрадовался. Пожелав царевичу всяких благ, он осведомился о положении дел в области. Потом вышел, чтобы повидаться с друзьями.
Прошло три-четыре дня. Однажды, возвратившись домой, поэт узнал от слуг, что его призывает к себе Бади-аз-Заман. Войдя в палату, где сидел царевич, Навои нашел его мрачным и печальным. Поэт удивленно спросил:
— По какому делу вы хотели меня видеть?
Бади-аз-Заман ничего не ответил. Он взял с подушки какую-то бумагу, развернул и подал Навои. Пробежав бумагу глазами, поэт затрепетал от гнева. Письмо Хусейна Байкары, адресованное беку крепости Балха, гласило: «Если Бади-аз-Заман-мирза выехал из крепости, то при возвращении не впускайте его обратно и немедленно заключите в тюрьму».
Предполагая, что письмо подложно, Навои стал внимательно разглядывать печать, и его сомнения тотчас же рассеялись.
— Вот какова любовь нашего отца и его верность своему слову, — грустно сказал Бади-аз-Заман. — Если бы мои нукеры скрыли от меня это письмо, я, вероятно, сидел бы сейчас в тюрьме. Но нет! Слава боту, лицемерие разоблачено!
Навои положил письмо перед царевичем и ничего не сказал. Действительно — его переговоры с Бади-аз-Заманом становились крайне двусмысленными. Он проклинал Хусейна Байкару и окружающих его заговорщиков за подлый поступок.
— Увы! — сказал он, вставая. — У наших правителей не осталось ни разума, ни совести. Дух коварства и лицемерия поглотил их достоинства. В речах их нет смысла, в поступках нет стыда. Такого страшного несчастья еще не было.
Бади-аз-Заман поднял голову. Он сказал, что знает, как чисто сердце поэта, как возвышенны его мысли. Но, несмотря на всю его любовь к Навои, разговор о мире теперь невозможен.
— Тогда пусть стыд и позор перед историей, перед всем миром падут на вас обоих. Пусть сын с отцом душат друг друга на поле битвы! Во имя личных распрей, вражды и корысти заливайте кровью землю благословенной родины! Для вас это — молодечество, мужество, геройство Рустама. За каждую каплю несправедливо пролитой крови вы будете навеки покрыты позором перед историей. Пользуйтесь случаем, спешите проявить все ваши дурные качества!
