Всеволод Соловьев - Изгнанник
— А, так вот что! — произнесла она. — Но ведь мы не свободны в этом доме и поневоле должны соблюдать приличия… А ты будто нарочно это делаешь для того, чтобы бросилось в глаза всей прислуге… для того, чтобы Бог знает что стали говорить…
Он встал с дивана и нервно заходил по комнате.
— Господи, пытка какая! Да что говорить? Пусть говорят! Хуже того, что есть, ничего не скажут… Оставь меня, уйди, умоляю тебя!..
Однако Мари была не та, какой он знал ее до сих пор. Уж если она не заснула до двух часов, дожидаясь его, если она решилась прийти сюда, очевидно, для тяжелого разговора, она, бывшая всегда готовой согласиться с чем угодно, лишь бы избежать неприятных объяснений, лишь бы ее оставили в покое, так с ней трудно было спорить.
— Я не уйду! — сказала она. — Выслушай меня… К чему ждать, и теперь нам никто не помешает. Я хотела избежать этих ужасных разговоров, но нельзя… все стало так невыносимо, и я вижу, что такая жизнь не может продолжаться!.. Да ты сам — неужели считаешь ее возможной?
— Конечно, нет! — выговорил он.
— Так, значит, надо же на что-нибудь решиться…
— И я уже решился… Я завтра утром подам прошение об отставке — и уеду.
— Как? Что? — переспросила она, невольно бледнея. — Уедешь… навсегда?
— Боже мой, почем же я знаю?
— Послушай! — едва слышно начала Мари. — Я ни в чем не хочу упрекать ни тебя, ни других… это бесполезно… но подумай, прежде чем решиться на такой шаг, который будет бесповоротным, не для себя я прошу, а для Гриши… Неужели ничего, как есть ничего не осталось от прошлого?
Ей, очевидно, было трудно говорить и связывать мысли. Она остановилась и заплакала, но так тихо, беззвучно.
— Мари! — воскликнул Николай, схватывая и крепко сжимая ее холодную руку. — Как ничего не осталось от прошлого? Все осталось — и в этом мое невыносимое мучение… Я еду потому, что иначе нельзя… и ты знаешь почему… Но как я объясню тебе, что я люблю тебя теперь, может быть, больше, чем когда-либо, что ты мне и дорога, и близка, что я чувствую и всегда буду чувствовать мою неразрывную связь с тобою… Это, может быть, безумие, но это правда!
Она широко раскрыла глаза. Ее слезы остановились. Что такое он говорит?.. Любит! Он ее любит! Она близка, дорога ему! Неужели есть надежда?.. Или он смеется над нею, или он лжет?
Но она ведь знала, что так смеяться он неспособен, знала, что он никогда не лжет.
— Николай, — прошептала она, — так что же? Зачем же тогда все это?
Ее голос поднялся и зазвучал страстными нотами.
— Я забуду все, все как будто его никогда и не бывало… Я могу это, могу!.. Уедем вместе, с нашим мальчиком… Ты увидишь — все будет новое… Я уж не та, что прежде… Я сумею теперь любить тебя… Уедем…
Он оставил ее руку и глядел на нее тусклым взглядом…
— Это невозможно…
— Значит, ты ее, ее любишь! — простонала Мари, хватаясь за голову. — Зачем же ты сейчас так безбожно солгал мне?
— Я сказал правду… и я знал ведь, что ты не можешь понять меня!
— Кто же может понять?.. Так, значит, все кончено?
Он ничего не мог ей ответить.
— Прощай! — едва выговорила она.
Сдерживая рыдания, она вышла из кабинета и заперла за собою дверь.
Он остался посреди комнаты и долго-долго стоял так, совсем подавленный безысходной, гнетущей тоскою…
XXIII. НОВЫЙ ПЛАН
Катерина Михайловна ошибалась, воображая, что старый Степан непременно донес Борису Сергеевичу о визите Щапского в Горбатовское. Если бы он захотел это сделать, то, конечно, сделал бы уже давно.
Но дело в том, что Степан решил никакими домашними делами не досаждать своему барину. Уж больно плохи были эти дела и толковать о них — значит, понапрасну только мучить Бориса Сергеевича. Изменить ничего нельзя, помочь ничему нет никакой возможности — остается только махнуть рукою.
Степан даже уж и пробовал махать рукою, да и это оказывалось не так-то легко.
«Нечего сказать, на хорошие дела приехали! Просто не глядели бы глаза, не слушали бы уши. В тысячу раз лучше было бы оставаться там, в Сибири, потому что если там и выходило что-нибудь неладное, если и творили соседские людишки какие ни на есть пакости, так ведь то были чужие люди, по большей части даже нехристи, татарва азиатская… Делает он что-нибудь неладное — для него же хуже, и только… Да и то, опять надо сказать, что, конечно, в семье не без урода, есть и там негодяи, и разбойники часто, но хороших людей все же больше…»
Степан оставил там даже истинных приятелей, о которых теперь нередко вспоминал с грустью и любовью, несмотря на то что у приятелей этих глаза были как щелки, нос пуговицей, скулы шишками, а бороденка словно реденький конский волос…
«Вот и в Христа Спасителя не веруют, — думал об этих своих приятелях Степан, — и болвану, прости Господи, какому-то шестирукому заместо Бога молятся, а душа-то ведь чистая, сердце справедливое да жалостливое, совсем настоящие хорошие люди!»
«А тут — что же такое? Просто сердце кровью обливается… Ведь это что же… ведь это все господа наши, Горбатовы, от крови Сергея Борисовича да Татьяны Владимировны… так, по крайности, про всех про них значится, а просто срам и позор!.. Ох, уж и припекут же тебя на том свете, матушка Катерина Михайловна! За все ответ дашь, от тебя все это происходит… ты все это в семью нашу господскую пустила!..»
Степан отлично все замечал и видел, и ничего не ускользало от его проницательного взгляда из того, что творилось за это лето в Знаменском и Горбатовском. Узнал он всю подноготную «настоящего» барина, как он называл Сергея Владимировича. Узнал про все его шашни и непотребства и по соседству, и в доме — с этой «вертихвосткой Лилишкой». Не ускользнуло от него и то неладное, что творилось промеж Николая Владимировича и Наташи.
«Как есть, как есть наказание Божье! — говорил он сам с собою. — А мы (он подразумевал Бориса Сергеевича) как раз на все это и приехали, видно, мало нас судьба гнала, видно, мало своего горя натерпелись — вот и в чужом пиру похмелье. Да и опять нельзя сказать, что пир чужой, ведь свой пир-то!.. Вот и спокойствие на старость… И дурак же я, дурак, что уговаривал из Сибири сюда ехать… Да неужто можно было такого ждать!»
Приезд Щапского в Горбатовское окончательно сразил Степана. Он как увидал его да узнал, еле совладел с собою, Бог знает что он бы дал, чтобы только возможно было хорошенько его побить, ну не до смерти — это все же грешно, а так, чтобы навсегда помнил этот нежданный гость.
«Не издох еще до сих пор!.. Ведь это что же такое! Ведь теперь сраму не оберешься! Ну да, авось показал нос — и провалится, не очень-то засиделся, видно, не больно хорошо его приняли… авось не покажется… И счастье еще, что Бориса Сергеевича нету дома — не выдержал бы он».
И Степан, по долгим рассуждениям, решил молчать перед Борисом Сергеевичем.
«Нечего расстраивать его, коли сам что видит и знает — с этим уж нечего делать, а подбавлять ему горя на старость лет не стану».
Вопреки своему обычаю он весь конец лета в Горбатовском и теперь, в эти первые дни по приезде в Петербург, не вступал со своим барином ни в какие интимные разговоры…
Но если Катерина Михайловна ошибалась относительно Степана, она нисколько не преувеличивала опасности, грозившей со стороны Щапского. И этого мало, она даже не могла себе представить, до какой степени эта опасность велика.
Щапский, очевидно, приехал в Петербург с тем, чтобы здесь поселиться на долгое время. Он нанял себе квартиру на Конюшенной улице и жил важным барином, как уже отвык было жить в последние годы, скитаясь за границей и терпя неудачу за неудачей. Квартира его была меблирована и отделана самым изысканным образом. На конюшне стояла четверка лошадей, а в сарае помещались превосходные экипажи.
Все это было приобретено в кредит. Граф Щапский умел пустить пыль в глаза. Получив деньги от Катерины Михайловны, он замазал немного рты своих поставщиков и мало-помалу совсем обживался в Петербурге.
Он разыскал всех оставшихся в живых старых знакомых и приятелей. Его видели в Английском клубе и театрах. Его снова приняли в обществе, и никому в голову не могло прийти, что это человек, единственно благодаря случаю не находившийся в Сибири на каторге, что это человек, сыгравший хоть и тайную, но очень значительную роль в польском восстании, крупно замешанный во всевозможных неблаговидных проделках за границей, имевший дело с итальянской, немецкой, французской и английской полицией. Да и теперь он явился в Петербург после самой наглой проделки с юным и недалеким, поддавшимся ему богатым французским маркизом. Он чуть было не пустил этого маркиза по миру. Но с некоторого времени судьба была против него. Его плутни раскрылись, и только благодаря своей находчивости он вовремя исчез из Парижа и очутился в Петербурге…
