Владимир Москалев - Варфоломеевская ночь
— Ла Моль передал наше предложение?
— Да, и он согласился.
— Люди, о которых я вам говорил, виконт, оповещены? — спросил маршал у Тюренна.
— Они готовы к выступлению и ждут сигнала.
— Сколько их?
— Сто человек, как вы говорили.
— Среди них нет сомневающихся или, быть может, предателей?
— Все они солдаты, с ними четыре капитана. Это гугеноты, и они готовы сражаться за своего короля. Я дал им половину ваших денег, и они сказали мне, что готовы разрушить замок до основания и, если потребуется, выкрасть саму Екатерину Медичи вместе с королем. Другую половину они получат после выполнения задания.
— Совсем нелишняя мера предусмотрительности, — заметила Диана Ангулемская. — Гугеноты бедны, и теперь они возьмутся за дело с удвоенным усердием.
— Все ли на лошадях, Торе? — обратился герцог к брату. — Хватило ли тех денег?
— Вполне, — ответил Гильом. — Барышники доставили отборный товар — андалузские жеребцы. Их не так-то легко догнать, и когда погоня достигнет только Мо, король Наваррский будет уже в Седане, где его ждут немецкие принцы.
— Не теряйте с ними связи, Торе. Седан — единственное убежище для короля и Конде.
— То же самое сказали мне и они. Теперь союзники ждут только наших действий и выражают надежду, что, в отличие от первого, этот план удастся.
— Только бы не смалодушничал Алансонский, — снова подала голос Диана. — Планы его громадны, но душа мелкая и низкая. Случись неудача — и могут полететь головы; не его, конечно, ибо он бросится мамочке в ноги вымаливать прощение, но другие, которые верят ему.
— Слепо верят ему только двое, — сказал Лесдигьер, — Ла Моль и некий Коконнас, его приятель.
— Это еще кто? — засмеялась Диана, услышав странную фамилию.
— Какой-то итальянец-авантюрист. Ненавидит гугенотов, но, тем не менее, охотно помогает Ла Молю.
— Шпион Екатерины Медичи? Чем иным это объяснить?
— Ничем. Они просто друзья, вот и все. Как мы с Шомбергом.
— Кому он служит?
— Оба они коноводы у герцога Алансонского.
— Дальше? Кто еще верит Месье? Король Наваррский?
— Он ему не доверяет, однако готов использовать его стремление в своих целях. С виду они очень дружны и всегда держатся вместе, хотя и посещают одну и ту же любовницу. Боюсь, как бы именно она не послужила причиной их взаимной неприязни друг к другу.
— Но этот Ла Моль… Скажите нам, Лесдигьер, — проговорил маршал, — как может доверять Генрих Наваррский человеку, который спит с его женой? А ведь он наверняка знает об этом.
— Знает, монсиньор, так же, как и все обитатели Лувра.
— И что же?
— Он равнодушен, его не интересуют амурные дела супруги, он занят собственными, которых у него тоже хватает с избытком.
— Не довели бы они его до беды, — мрачно изрек маршал. — С женщинами всегда надо держать ухо востро, от них исходят наши беды. К тому же готов поручиться, что все его пассии — шпионки королевы-матери, приставленные, чтобы следить, передавать интересующие ее сведения, которые он нет-нет, да и выболтает в объятиях одной из них, и отвлекать его от помыслов о побеге, всецело направляя его стремления к победам на любовном фронте.
— Так оно и есть, монсиньор, но король только усмехается в ответ сетования по этому поводу. Он очень хитер, наш Генрих, и я не ошибусь, если скажу, что вряд ли какой-либо из фрейлин, хотя бы той же мадам де Сов, удалось провести его или настолько заморочить голову, чтобы он забыл о долге.
— Что же предпринимает Маргарита в ответ на его любовные похождения? — с чисто женским любопытством спросила герцогиня Монморанси.
— Мадам, она так же равнодушна к его амурным делам, как и он к ее. Супруги они только формально, об этом все знают, но зато между ними существует другая связь, которая гораздо важнее, чем любовь и супружеские обязанности.
— Что же может быть важнее?
— Дружба, мадам, и взаимное доверие. Диана кивнула:
— Вы правы. Так они с мужем не враги?
— Напротив, они союзники. Марго приняла сторону Генриха Наваррского и согласна помогать ему во всем. Она, хоть и легкомысленна, но умная и честная женщина, и ей можно доверять. Если она сказала, что не предаст, значит, она этого не сделает. Это бриллиант среди дерьма, которое произвела на свет Екатерина Медичи. Прошу прощения, мадам, я говорил о ваших сводных братьях и, поверьте, не хотел вас обидеть. Маршал после недолгого молчания произнес:
— Видимо, многое изменилось в Париже за те два месяца, что мы отсутствовали, не правда ли, Диана?
— Все зависит от характеров и поведения персонажей, оставленных без внимания. Но хорошо, что у нас есть друзья, которые не солгут.
— Оставим наваррскую чету и перейдем к Алансону, — повернулся маршал к Торе. — Итак, он хочет захватить престол брата, которого заочно уже похоронил…
— И не ошибся, — перебила его Диана. — Карл похож на убогого, дряхлого старца, в которого Афина превратила Одиссея[63]. Говорят, он уже не жилец.
По короткому молчанию, последовавшему за этими словами, нетрудно было догадаться, что все согласны с ней. Монморанси-старший продолжал:
— Зная это и желая этого, он использует Генриха Наваррского как короля протестантов, которые освободят своего монарха, а заодно и его. В благодарность за это он предоставит гугенотам свободу вероисповедания и еще несколько крепостей. Но знает ли он о том, что ему, прежде всего надо упрятать куда-нибудь подальше свою мать, которая не допустит его до трона, пока есть старший брат Генрих Валуа? Думаю, не ошибусь, если скажу, что, едва Карл умрет, его брат тут же примчится во Францию, сразу забыв о польском королевстве.
— Алансон боится этого, — молвил Гильом де Торе, — и полагает, что сумеет посредством памфлетов, направленных против собственной матери-иностранки, заставить французов и всю мировую общественность выступить против нее. Кажется, он уже предпринял первые шаги, обвиняя мать в организации убийств в Варфоломеевскую ночь и указывая на ее итальянское окружение.
— Я видел такие памфлеты, — Монморанси обвел глазами собравшихся, — но не думаю, чтобы это было делом рук Алансона. Наверное, их видели и читали все. Один из них называется «Франко-Турция». Он направлен против королевы-матери и тех, кто занимает должности при дворе — иностранцев, диктующих законы французскому народу. Король хочет единой власти, не признавая при этом ни прав, ни вольностей своих феодалов. Так живут турки, и так хотят жить итальянцы во Франции. Эдикт о запрещении дуэлей отменен, повсюду иностранцы, которым на руку наши междоусобные войны, обескровливающие нацию, и уничтожение французского дворянства, ибо имущество и доходные места наших дворян переходят к ним. Не будет больше свободной Галлии, будет Итало-Галлия. Вот о чем этот памфлет, бичующий самодержавную власть короля. Чего заслуживает такой монарх? Только смерти. Но раз его нельзя убить, значит, от него надо бежать.
Герцога поддержал Торе:
— О том же говорит и Отман в своей «Франко-Галлии». Вначале бичуя французских королей, уничтоживших дворянские вольности и местные самоуправления, он негодует против бюрократии из третьего сословия, захватившей все важные должности, как в судейском, так и в центральном аппарате. А кто они, эти волокитчики и крючкотворы, грабители и вымогатели, жалобщики и интриганы, разоряющие своими действиями дворянство, купечество и церковь? Те же итальянцы! Королей должен избирать народ, так было при Меровингах и Каролингах[64], и Франция состояла из республик, имеющих собственное самоуправление. Этого добивался Карл Бургундский, боровшийся против Людовика, превратившего Францию в абсолютную монархию с единым правителем во главе, который мог, как ему заблагорассудится распоряжаться жизнями, землями и вольностями своих феодалов. Не таков ли и наш Карл, устроивший бойню гугенотов, чем мечтал привести их в полное повиновение короне? Чем же он тогда лучше того же Людовика XI или Филиппа IV[65]? Но мы не дадим ему распоряжаться нашими жизнями, имуществом и правами. У гугенотов уже есть собственное государство на юге, и оно имеет свои законы и устройство, отличные от королевских. Хотелось бы мне посмотреть, как сможет Карл протянуть туда свои длинные костлявые руки! У этих людей есть свой диктатор, а теперь им не хватает только короля. И мы освободим его, чего бы это ни стоило, а потом, объединив все силы юга и наших союзников, пойдем войной на Париж. Я не верю Алансону, как не верят ему многие, и знаю, что он не выполнит своих обещаний, но он нужен нам как знамя, как символ оппозиции последнего Валуа чудовищному и пагубному правлению собственной матери. Пусть мама и сын перегрызут друг другу глотки будущей войне, когда Юг восстанет против Севера, тем легче будет Генриху Наваррскому взойти на престол Франции как первому принцу королевской крови. Гнилая кровь Валуа вытечет вся, пущенная нами, и исчезнет в песке. Вместо нее в мощное и непобедимое, жаждущее жизни тело Франции вольется новая кровь — Бурбонов!
