Георгий Андреевский - Повседневная жизнь Москвы в сталинскую эпоху, 1920-1930 годы
Некоторые послушались совета и назвали.
Впрочем, современные имена получили не только дети. На Петровке, напротив Пассажа (теперь этого здания нет), находился большой кондитерский магазин, до революции принадлежавший фирме «Эйнем». В нем были белые кафельные стены и зеркальные потолки. Когда в 1922 году был введен нэп, в магазине появились торты: «Ленин» (он был с шоколадным кремом), «Калинин», «Красный интернационал», «Роза Люксембург» и другие, не менее вкусные и идейные кондитерские творения.
Существует теория о взаимозависимости имени и судьбы человека. («Как вы яхту назовете, так она и поплывет», — поется в мультфильме «Приключения капитана Врунгеля».) Я же в эту теорию не верю. В этом меня убеждает сама жизнь. Милиционер Злодеев, служивший в тридцатых годах в 26-м отделении милиции, не был злодеем, судья Сокольнического народного суда того времени Гамбургер не походил на бутерброд, а сменовеховец Гитлер не мечтал о господстве над миром. Более того, фамилии иногда означали прямо противоположное тому, что делали люди, носившие их.
18 мая 1935 года над Москвой, в Тушине, летел огромный самолет — гордость советского воздушного флота. Назывался он «Максим Горький». В его серебристом брюхе размещалась даже типография, выпускающая газету. Размах его могучих крыльев составлял 63 метра. А его создатель, Андрей Николаевич Туполев, уже мечтал о самолете с размахом крыльев в 100 метров. Туполев говорил, что дальнейшее утяжеление самолета сделает полет еще более надежным и еще более спокойным, менее зависящим от местных атмосферных условий. Строительству огромных самолетов и название было дано, казалось бы, противоречивое: «Тяжелое самолетостроение». Последний полет этого гиганта описал Борис Пильняк в повести «Созревание плодов». «Справа и слева рядом с крыльями «Максима» шли два истребителя. Левый стал отделяться, правый пошел на петлю.
И вдруг правый истребитель вышел из петли, поднявшись над «Максимом», ударил «Максима» в левое плечо. «Максим» вздрогнул и качнулся, точно хотел сбросить с себя истребитель. «Максим» накренился на правое крыло… Над «Максимом» поднялся черный клуб дыма… «Максим» падал, «Максим» ломался в воздухе, разваливаясь на куски. «Максим» падал кусками на землю… «Максим» упал на лес… основная его часть упала на дом, развалив крышу и повиснув на доме, завалив его собою…» Эта катастрофа потрясла всю страну. Все проклинали летчика, который выдрючивался перед публикой, наблюдавшей за полетом «Максима Горького» на Тушинском аэродроме. Фамилия же этого летчика была Благин.
Ему был посвящен такой стишок:
Тихо реют траурные флаги.
Вся страна склоняется, как мать.
Очень нелегко, товарищ Благин,
О твоей кончине горевать.
В 1934 году Наташа Трусс, работница завода ЦИАМ, делавшего самолеты, поступила в планерно-летную школу. Ей хотелось быть смелой и не отставать от подруг. В сентябре учащиеся должны были прыгать с парашютом. Тогда, чтобы прыгнуть, надо было вылезти на крыло, а оторвавшись от самолета, дернуть за кольцо. Наташа два раза вылезала на крыло, но прыгнуть не смогла. Ей было страшно. Из-за этого на нее рассердился даже начальник аэроклуба, а некоторые стали говорить, что она оправдывает свою фамилию. Наташа не могла этого вынести. Она упросила инструктора поднять ее в воздух. 1 августа 1935 года она нашла в себе силы отделиться от самолета, но это было последнее, на что у нее хватило сил. Потом она потеряла сознание, упала и разбилась. Безумство трусов, как и безумство храбрых, заслуживает уважения. Просто у храбрых оно лучше получается.
Имя, как и даты жизни, — то немногое, что остается от человека на его могиле. Как же не чтить его человеку?
Власти празднование именин раздражало. Особенно раздражало 30 сентября — «Вера, Надежда, Любовь и мать их София». В этот день было особенно много именинниц. «Известия» Моссовета в 1925 году по этому поводу писали: «…Во что же обошлась Москве именинная кампания? Если на каждую именинницу положить по червонцу, то круглым счетом получится сумма в миллион рублей, брошенных в угоду пустой традиции». Возмущала и традиция отмечать еще один, некрасный день календаря — 1 апреля. «Вечерняя Москва» за 2 апреля 1935 года по этому поводу разразилась бранью: «Обыватели, пошляки и тупицы праздновали вчера свой годовой праздник — 1 апреля… Всех глупее эта бессмысленная традиция — один раз в год ставить друг друга в глупое положение… — Товарищ Иванов, только что звонили, что Ваш мальчик обварил себя кипятком! Бегите домой!.. А когда Иванов час спустя возвращается, его встречает дружное гоготанье товарищей. И бегали наивные Ивановы к заву, к начальнику, к заболевшей жене… Подумайте, сколько лишних минут и часов было потеряно вчера на фабриках, заводах, в учреждениях. Не пора ли уже кончить с этой пошлейшей «традицией»?» Допускаю, что автора этой заметки здорово разыграли 1 апреля. Разыгрывали москвичи друг друга и в другие дни. Распространена была такая телефонная шутка. Звонили в квартиру и говорили подошедшему к телефону: «Говорят с телефонной станции. Оберните телефонный аппарат мокрой тряпкой. Мы проверяем, как ваш телефон будет работать на индуктивном токе».
Были шутки и погрубее. Как-то 7 февраля 1928 года в милицейском клубе имени Цируля вышел на сцену милиционер и объявил: «Товарищи, печальная история, артисты скончались. Вечер переносится на 11 февраля».
Но таких глупых шуток было мало. В большинстве своем шутки придумывались не злые и даже забавные.
Случались, конечно, и недоразумения. В 1935 году служащий одной из многочисленных контор Кульков поехал отдыхать в Грузию, в Кобулети. Через несколько дней он зашел на почту и дал телеграмму в родное учреждение о том, что умирает от скуки и приглашает друзей приехать к нему. Телеграфистка все перепутала и отбила такой текст: «Кульков умер. Приезжайте».
Весть о безвременной кончине цветущего сотрудника потрясла учреждение, тем более что перед отъездом Кульков роздал долги. Собрали деньги, купили гроб, венки с трогательными надписями и отбыли в Кобулети. Каково же было потрясение приехавших, когда на вокзале их встретил «покойник». По выражению одного из его сослуживцев, «лицо у Кулькова было здоровое, как бомба». Да, хорошо, когда все хорошо кончается! Например, как в довоенной кинокомедии «Девушка спешит на свидание», в которой происходит нечто подобное.
Недоразумения случались не только с отдельными людьми, но и с целыми районами. Руководителям Брошевского района Нижневолжского края (был такой в двадцатых — начале тридцатых годов в низовьях Волги) пришла телеграмма из Москвы за подписью некоего Воробьева. Смысл телеграммы исказил телеграфист, в результате чего ерошевские начальники решили, что Москва требует от них заготовки воробьев. Переспрашивать они не решились и приступили к уничтожению воробьев. У воробьев в России это была, наверное, единственная Варфоломеевская ночь. Москвичи над этим случаем долго смеялись.
Но как ужасно, когда в сознании людей живут злые, дикие предрассудки! К сожалению, они, как правило, долговечны. Жертвой одного из таких предрассудков стала молодая домработница, деревенская девушка, которую в 1924 году заразил сифилисом ее хозяин, книжный торговец, которому кто-то посоветовал «передать» свою болезнь невинной девушке для того, чтобы выздороветь. Факты такого «лечения» были не единичны.
Существовал еще один дикий предрассудок. Жертвой его стала Мария Зотова. А дело было так: в квартиру 1 дома 39 по 1-й Бухвостовой улице (она соединяет Преображенскую улицу с Краснобогатырской и Богородским Валом) к своим родственникам, Зотовым, приехал из подмосковной деревни Сергей Васильевич Дергачев. Ему тогда было двадцать два года. В начале 1934-го он женился и перешел жить к жене, в другую квартиру того же дома, а в конце июля отправил жену в деревню проводить декретный отпуск. Вскоре он зашел к Зотовым. Дома была только их дочь, шестнадцатилетняя Маша. Дергачев изнасиловал ее. В октябре Мария сообщила ему, что она беременна. Дергачева это не обрадовало. Сказать о случившемся родителям Зотова побоялась. Нужно было делать аборт. Денег на аборт у нее не нашлось. Дергачеву же их было жалко, и тогда он решил избавиться от Маши. 30 октября он сообщил ей, что нашел врача, который сделает ей аборт. Вечером они встретились на станции Барыбино Павелецкой железной дороги. От станции пошли лесом. Мария шла впереди. Неожиданно Сергей накинул ей на шею веревку и сильно затянул ее. Мария обернулась и полными ужаса и непонимания («за что?») глазами посмотрела на него, потом, захрипев, упала и перестала подавать признаки жизни. Он оттащил тело за веревку подальше от тропинки вглубь леса и стал уходить, но тут вспомнил взгляд Марии и то, что слышал от людей: в глазах убитого запечатлевается образ убийцы. У него была безопасная бритва. Ею он порезал глаза девушки. Когда по лицу потекла кровь, успокоился: никто о нем теперь не узнает. Потом взял Машину сумку, в которой были 43 рубля, галоши и берет, и уехал домой. Наступила ночь. В лесу стало совсем темно и тихо. Маша пришла в себя, почувствовала боль в глазах. Поняла, что лежит на земле: пахло сыростью, под руками шуршали сухие листья и было очень темно. Она испугалась. На небе ни луны, ни звездочки, не видно даже собственных рук, и тут она вспомнила лицо Сергея, душившего ее. Думала закричать, позвать на помощь, но не смогла — голоса не было. Когда услышала шум поезда, решила идти к станции. Спотыкаясь и падая, дошла до платформы. Было по-прежнему темно. Она поняла, что ослепла. К ней подошел милиционер…
