Николай Алексеев - По зову сердца
– Фронт держать до последнего вздоха, до последнего солдата! Хайль Гитлер!
Теперь генерал-фельдмаршал Клюге и его штаб рвали и метали и за счет «выпрямления фронта» вытягивали из-под Орла войска, где воочию было видно поражение армий генералов Шмидта и Моделя.
Вытянув оттуда еще десять дивизий, Клюге бросил восемь против главного удара Западного, две – против Калининского фронтов и ими как бы прикрыл смоленское и рославльское направления.
Ставка Советского Главнокомандования 18 августа приказала этим фронтам временно приостановить наступление, чтобы привести войска в порядок, произвести перегруппировку сил, подтянуть тылы, пополниться людьми и боеприпасами и быть готовыми к новому наступлению.
Теперь на Западном фронте целую декаду было затишье. Наши войска укрепляли позиции, приводили себя в порядок и готовились к наступлению, а гитлеровцы – к обороне.
Готовилась к наступлению и дивизия генерала Железнова. Малое продвижение и большие потери сильно огорчали Якова Ивановича. И если на людях он старался этого не показывать, то оставшись один в своей землянке, склонившись над картой, испещренной синими и красными линиями, скобками, стрелами, овалами, Яков Иванович искал причины неудач. «Плохо продуман и организован прорыв? – спрашивал он себя. И, вспоминая все, что сделано, отвечал: – Нет, все как надо. Может быть, они? – перебирал он действия командиров полков, батальонов, рот. – Нет, они сделали и отдали все. Люди? Люди дрались героически. Мало снарядов? Да, снарядов маловато. Но огонь был организован правильно и на направлении главного удара – достаточной силы… Тогда в чем же?» – Яков Иванович, швырнув карандаш, встал. Карандаш, катясь, прошуршал по карте и отлетел к двери.
– Что такое? – поднимая карандаш, спросил вошедший Хватов. – Чем расстроен?
И Железнов поведал ему все то, что так его волновало.
– Ты спрашиваешь, «в чем же?» Да в том, что мы подошли к той черте, где для гитлеровцев решается не только судьба войны, но судьба Германии. Гитлер и его камарилья считали и это внушали солдатам, что Красная Армия за зимние бои выдохлась и что если ее как следует стукнуть, то она покатится так же, как и в сорок первом году. Но для этого, твердил Гитлер, надо держать до последнего вздоха занятые рубежи и под их прикрытием нанести сокрушающие удары. Помнишь, что говорил оберлейтенант Пауль Гельмут?
Москва падет, и тогда конец войне! Если же этого не свершится, то война затянется на долгое время. Немецкий солдат жаждет конца войны, в это верит и поэтому да из-за страха – чуть что расстрел – дерется «до последнего вздоха!» Это, друг мой, одна из главных причин нашей неудачи.
Железнов остановил Хватова:
– Это ты, комиссар, говоришь не от ума, а от жалости. Но меня успокаивать не надо. Я не кисейная барышня. – Он встал и прошелся до двери. – Ты говоришь, и людей мало и снарядов недостаточно. А помнишь первые числа декабря сорок первого года, когда немцы прорвались под Звенигородом и перешли в наступление на Московско-Минскую автостраду, на Галицыно?
– Помню, – тихо подтвердил Хватов.
Яков Иванович, опершись одной рукой о стол, склонился к нему:
– Тогда ты помнишь, что и людей у нас было меньше, да и снарядов дали только по полсотни на орудие, а орудий-то было в дивизии всего-навсего девять. И не потому, что командование не хотело дать, а страна дать больше не могла. И все же тогда мы отстояли и «психическую» и танковую атаки, остановили, как следует его стукнули и погнали! Да еще как погнали!
А сейчас у нас с тобой было орудий в пять раз больше, еще «катюш», и снарядов на ствол не по полсотни, а по двести пятьдесят, да людей, хотя и не полностью, но тоже побольше.
– Тогда что ж? – Теперь Хватов не сдержался. Его тоже не меньше терзала неудача, но он крепился.
– А то, как говорила умная голова – Александр Васильевич Суворов, что надо воевать не числом, а умением! И это, Фома Сергеевич, нам, полководцам, надо всегда помнить и при больших и особенно при малых боевых силах.
– Вы клевещете на себя.
– Нет, Фома Сергеевич, не клевещу, а просто здраво, по-большевистски размышляю. И хочу тебе сказать, что бой не терпит догм и требует искусной разработки и проведения его! Бой, комиссар, не терпит однообразия. Мерцель, зная нашу повадку, отвел с переднего края войска в укрытия, а после нашей обработки глубины не двинул сразу солдат на передний край, а подождал, пока мы не закончим по нему последний налет. И бросил в первую траншею тогда, когда мы, атакуя, вторично перенесли огонь в глубину. А если бы я и этот старый артиллерийский воин Куликов немного подумали, что Мерцель не дурак, и еще разок хотя бы минут на пять повторили налет по переднему краю, то, наверняка, всех бы их на переднем крае накрыли и, конечно, первой атакой взяли бы, да и с малыми потерями – первую и вторую траншеи, а может быть, и всю первую позицию взяли бы. Теперь ясно, что терзает мою душу?
– Ясно, – встал Хватов и показал на часы. – Нам пора.
Яков Иванович сказал:
– Сиди, я еще не все сказал.
– Там скажешь. Командиры ждут.
Но Железнов продолжал:
– Вот ты, старший начальник, был у Тарасова на КП. Зачем?
– Поддержать его. Ведь он впервые вел полк в бой.
– Поддержать? – повторил Яков Иванович. – И как же ты, старый воин, допустил, чтобы тот бросил свой второй эшелон раньше времени? А когда на Кочетова навалился свежий полк, то Тарасову уже было нечем его контратаковать. И пришлось мне его выручать. Ну что на это скажешь? Противник виноват? Нет, дорогой мой, виноваты мы. И сейчас все это надо учесть на следующий бой.
– Ясно.
– Тогда идем!
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Затихли бои, стрельба, и усталые воины, словно поваленные таинственной силой, спали там, где их одолел сон, – и в окопе, и под танком, и около орудия, а то просто под кустиком. Не спали лишь наблюдатели да медработники, а вместе с ними Валентинова со своими автотружениками.
На их долю выпала задача эвакуировать раненых в госпитали. За последние сутки в медсанбате их скопилось много.
Вот и сейчас, отправив машину с ранеными в полевой эвакуационный госпиталь, она села в свой «газик» и помчалась к Наташе. Только Ирина Сергеевна показалась там в дверях, как девочка на руках няни всем тельцем подалась вперед, протянула ручонки и радостным голоском протянула: «Мама!» – и повторяла это до тех пор, пока Ирина Сергеевна не взяла ее на руки.
Ефросинья Александровна горестно вздохнула.
– Ефросинья Александровна, чего это вы? – удивленно посмотрела на нее Ирина Сергеевна.
– Да вот о девочке Наташе подумала. Вот Фома Сергеевич женится. А ему жениться, хотя бы вот из-за нее, обязательно надыть. Вот придет в дом мачеха. Да разве она будет так, как вы, ласково с ней обращаться?..
– А почему бы и нет?
Ефросинья Александровна молчала. А Ирина Сергеевна все так же смотрела, ожидая ответа.
– Кто ее знает. Может, и будет, пока свое дите не появится. А появится, и тогда для Наташи все! Не жисть, а сиротская мука. И будет она расти Золушкой…
– Это вы уже напрасно. Ведь не все же плохие мачехи, – перебила ее Ирина Сергеевна. И, прижав к себе девочку, промолвила: – Нет, Наташенька, так не будет. Твой папа хороший-хороший. Он тебя любит и этого не допустит.
– Дай бог, – обронила Ефросинья Александровна и стала собирать на стол.
– Не трудитесь, Ефросинья Александровна, – остановила ее Валентинова. – Я еще с полчасика побуду и поеду. А вечером, это, наверное, будет поздно, приеду ночевать.
Провожать Ирину Сергеевну Ефросинья Александровна с Наташей на руках вышла на улицу. Когда мимо Ефросиньи Александровны проходил военный, хотя чем-то похожий на Хватова, она поворачивала в его сторону Наташу и приговаривала ей, показывая на него: «Папа». Ефросинье Александровне уж очень хотелось, чтобы Наташа, увидев отца, сказала ему долгожданное слово «папа», и она этого добилась.
Хватов приехал, когда уже вечерело. Ефросинья Александровна собиралась кормить Наташу и поднесла ее к отцу, успев шепнуть ей: «папа». И Наташа тут же, глядя на отца, вдруг впервые певуче сказала: «Па-па».
– Ах ты золотце! Папа. Узнала. – И достал из кармана пряник, но Ефросинья Александровна его остановила:
– Не надо. Пусть покушает. А вы помойтесь, одежду почистите, смотри-ка, весь в пыли. А это дите, папа, и к ней надо подходить с чистыми ручками. Да, Наташенька? – И, за нее кивнув головой и бросив Хватову вразумительный взгляд, села с девочкой за стол и стала ее кормить с ложечки.
Фома Сергеевич снял гимнастерку, почистился, помылся и сел за стол против дочери.
– Что ж вы думаете дальше делать с Наташенькой-то? – как бы невзначай обронила Ефросинья Александровна.
Фома Сергеевич встрепенулся:
– Буду просить вас позаботиться о Наташе. А там, видимо, устрою в интернат.
