Питер Грин - Смех Афродиты. Роман о Сафо с острова Лесбос
— Хватит, не терзай меня больше!
Охваченная угрызениями совести, я прикусила язык.
Наконец я спросила:
— Так куда же ты теперь? Что собираешься делать дальше?
— Не знаю, — ответила она.
— Но у тебя, по крайней мере, есть Усадьба трех ветров. Там можно отдохнуть душой.
— Ты думаешь? — В голосе ее неожиданно прозвучала горечь, которая заставила меня отступить. Она собралась с силами и с сознательным, видимым усилием произнесла: — Ну что ж, я, пожалуй, скажу тебе. До тебя это все равно дошло бы, я знаю. Я ухожу к Андромеде.
Я почувствовала, как почва уходит у меня из-под ног. На миг мне показалось, что начинается землетрясение, призванное погубить нас обеих — что за ирония судьбы! — в тот самый миг, когда мы решили распрощаться друг с другом. Потом, когда я взяла себя в руки, я услышала слова Аттиды:
— Прости. Я понимаю, как ты переживаешь. Но, пожалуйста, постарайся понять.
— Да, — сказала я. — Я понимаю.
«Тем, какая я есть, я обязана тебе».
Мне показалось, что в моем теле сломалось что-то важное для моего существования. В голове вертелась бессмыслица: «Андромеда свершила выгодную сделку… Выгодную сделку… Выгодную сделку…»
Аттида направилась к двери своим обычным прыгучим шагом. У самого порога задержалась, обернулась и, прошептав «До свидания, любовь моя», ушла.
У меня, словно у крохотного обиженного ребенка, стиснулись кулачки, да так, что онемели зажатые внутри большие пальцы. Кажется смешно? Скажете, достойно школьницы? Что ж, я не смогла подобрать достойных слов, в которые вложила бы всю тяжесть своего горя.
— Честно скажу, — бормотала я, — честно скажу… как бы мне хотелось умереть! — Такими словами, должно быть, Клеида, которой к тому времени уже исполнилось шестнадцать, заканчивала свое очередное мимолетное увлечение.
Не знаю, сколько времени я так просидела — онемевшая, будучи не в состоянии ни о чем думать, — пока меня, словно ножом, не прорезал первый приступ боли, столь острый, что я громко вскрикнула. В агонии и ужасе я увидела, как хлынул поток моей горячей крови, словно совсем не собирался прекращаться, — это будто моя жизнь растекается по каменным плитам.
Видимо, я упала в обморок, потому что очнулась от страшного крика моей дочурки — я увидела ее склонившуюся надо мной головку, с которой струился водопад золотых волос. На лице ее был написан ужас, инстинктивное физическое отвращение, а из перекошенного рта исторгся крик, перешедший в громкие истерические рыдания.
Я прошептала, улыбнувшись:
— Все в порядке, милая, все в порядке!
Я, видимо, была несколько не в себе, потому что неожиданно сказала:
— О, пожалуйста, Клеида, прекрати этот страшный шум! Милая, он здесь так неуместен! Не забудь, что мы в «Доме муз»!
Затем надо мной склонилось также лицо Праксинои — черные кудри оттенили красоту золотых, и за мгновенье до того, как у меня потемнело в глазах и я снова упала в обморок, я услышала голоса и топот спешащих ног.
Участь моя решена. Я должна как можно скорее покинуть Митилену, сесть на корабль, отходящий в Коринф, и оттуда снова отправиться на Сицилию. Знаю, это напрасная надежда, но у меня не остается иного пути. Я тоскую по его грубому, немилосердному телу. Вот все, что мне осталось в жизни. Все остальное — прах, отчаяние и разбитые мечты.
Глава шестнадцатаяС виду в Коринфе ничего не изменилось. Как и прежде, старцы сражаются в шашки да потягивают винцо под платанами. Все так же, влекомые неутомимыми волами, тянутся до залива по Периандрову волоку черные неуклюжие корабли. На запруженных толпой многолюдных улицах, сбегающих к набережным, с новой силой бьется живое сердце города. Здесь все так же трудятся злато-кузнецы, оружейники и гончары, все так же можно услышать разговор на любом наречии и на пространстве в каких-нибудь двенадцать локтей потолкаться плечами с мавром и нумидийцем, греком и арабом, египетским купцом или чернобровым финикийским мореходом. Ныне Периандра нет в живых, с ним прекратила существование династия; но Коринф остается тем, чем был: городом великой спеси, чванства — и безымянности, ибо прилив безликих путников ежедневно прибывает и убывает через Истм.
И я в Коринфе тоже безымянна. Пишу эти строки в неудобной, темной прибрежной гостинице, на двери которой красуется надпись:
«Прибежище для женщин, путешествующих в одиночку».
Такое можно найти только в Коринфе. Я прекрасно знаю, что под сим подразумевается, но у меня нет выбора: я не могу позволить себе роскошь быть узнанной. Во всяком случае, эта гостиница послужит мне пристанищем всего какую-нибудь пару дней, а дальше я сяду на рассвете на быстроходную сицилийскую галеру, идущую в Сиракузы с грузом посылок и почты с Востока. По пути у нас предусмотрена только одна остановка — в Левкасе, на берегу Залива — для пополнения запасов пресной воды и продовольствия. Мне везет: в конце месяца могут начаться шторма, так что до следующей весны это, возможно, один из последних кораблей, держащих путь на Сицилию.
Когда я в первый раз обратилась к капитану, он с любопытством оглядел меня, отметив мое лесбосское наречие и манеру держаться. С чего это странная малорослая дама далеко не первой молодости, уроженка островов, так рвется на Сицилию? Почему путешествует одна, не взяв с собой даже девушку-служанку? Сомнения привели его к тому, что он заломил за проезд такую цену, которую даже стыдно было назвать. Но я уплатила без разговоров, и притом золотыми монетами. Зная собственную расточительную натуру, я, вскоре после того как овдовела, скопила небольшую сумму, и даже Хараксу с его чутьем на деньги не удалось вынюхать, где она. Только Фаон, хотя не знает ни о чем, мог бы повернуть ключ в заржавленном замке моего сердца…
Итак, я сижу в Коринфе и пишу при светильнике, у которого столь скверно подрезан фитиль, что он не светит, а только коптит. Снаружи, из таверны напротив, доносятся пьяные песни — это матросы пропивают свое жалованье: им вторит дикое завывание котов, устроивших спевку на крыше той же таверны. Ставни в моей комнате закрыты и заперты на щеколды, но сквозь них все равно просачиваются запахи дегтя, гниющей рыбы и поспевающего на углях мяса. До меня доносится резкий, пронзительный, пьяный женский смех, бренчание на лире и вздохи моря, бьющегося у набережной.
Кто-то прошел по коридору; до моих ушей донесся шепот, звон монет и скрип ступеней. Через мгновение-другое я поняла, что кто-то с кем-то в шумном самозабвении занимается любовью как раз у меня над головой. Я прислушалась, — как странно звучат для посторонних ушей все эти приступы и накалы страстей! А впрочем, не потому ли я сегодня здесь, чтобы в конце пути обрести и то и это? При мысли об этом я даже заулыбалась.
Вскоре невидимые глазу любовники — если это и в самом деле были любовники — дошли до своего апогея. Засим воцарилась тишина и кто-то стал спускаться, волоча ноги, вниз по лестнице. Скрипнула и захлопнулась дверь. По булыжной мостовой зацокали подковки сапог. Потом все стихло; кто-то тяжко вздохнул. Вдруг страшные звуки рвоты, рыдания, бормотание проклятий. Шаги удалились в ночную мглу.
В этот миг ко мне без стука вошла жена хозяина гостиницы — спросить, мол, не нужно ли чего, но умысел иной тут был: ей хотелось убедиться, не протащила ли я в комнату тайком мужчину, не заплатив ей за это право. Хозяйка была жирной, уродливой неряхой лет эдак пятидесяти, с огромной бородавкой на шее и холодными маслянистыми глазами. Она подозрительно вгляделась в мою писанину.
— Делаешь подсчеты? — спросила она.
Я кивнула. Не правда ли, своеобразное описание того, чем я занимаюсь? Я послала ее за лучшим светильником; она нехотя вышла, теряясь в догадках, не спрятала ли я и в самом деле под кроватью существо противоположного пола. Похоже, я заинтриговала ее: видимо, такие гостьи появляются на побережье Коринфа не каждый день.
Когда она захлопнула дверь, я задумалась: ведь мы примерно одного возраста, и тем не менее она явно ожидала, что я приведу любовника. Что ж, сочту это комплиментом в свой адрес: никто и представить себе не мог, что она привлекла внимание хоть какого ни на есть мужчины. Но тут мне внезапно пришла в голову нелестная мысль: а не приняла ли она меня за одну из тех старых матрон, которые готовы хорошо платить ей за то, чтобы оказаться в небрежных объятьях какого-нибудь надменного юноши с острыми чертами лица? Неужели она могла быть права? — подумала я. До сего времени я всегда жалела и презирала подобных женщин, печальных смертных нимф, в коих красота давно увяла, но желание по-прежнему оставалось сильным. Разве они — не жертвы, как и я, жестокого каприза Афродиты? Да что там говорить, — и я готова, если все прочее пойдет прахом, согласиться на то, на что согласны они. Купить страсть, коли я не могу ею управлять…
