Николай Кочин - Князь Святослав
— Негоже и не в наших нравах рубить просящего милости…
Паракимонен убедился, что ход его удался. Он продолжал стоять на коленях и старался изображать фигуру как можно более смиренную, униженную, попранную, несчастную.
— Царь не простил бы мне так откровенно унижаться и признаваться в его тайных мыслях, — продолжал паракимонен смиренным тоном. — Унижение имеет предел даже у верноподданных. Но ведь я знаю, и потому предельно искренен, что истинное благородство витязей, к каковым я имею честь тебя, великий князь, относить, не даст воспользоваться унижением противника в дурных целях. Я знаю, что князь любит прямоту и презирает лукавство дипломатов, поэтому не опасаюсь разгласить и домашние заботы нашего василевса, толкающие его просить твоего, князь, великодушия. Царь накануне свадьбы с царевной Феодорой. Страстная любовь побуждает его ускорить бракосочетание. Война отвлекает от этих милых и мирных занятий. Я уверен, что князь поймёт человеческие слабости, от которых, увы, не избавлены даже земные владыки.
Святослав рассмеялся весело и сказал:
— Передай своему царю, что русские, не вовремя вторгнувшиеся в пределы его государства и омрачившие сладкие минуты его любви, приносят ему искренние извинения. Просвещённый повелитель ромеев хорошо знает неотёсанность варваров, не раз описанных, как о том мне говорил мой друг Калокир, вашими придворными хронистами. Обязательно передай извинение также и прелестной и молодой его супруге Феодоре. Моя матушка с её отцом Константином Багрянородным разделяла трапезы и не раз мне об учёности её отца рассказывала… Он и про нас, русских, сочинял что-то… (Святослав, конечно, не знал насколько невеста Цимисхия была «молода и прелестна»).
Вызвав хорошее расположение духа у князя, паракимонен воспользовался этим и продолжал описывать мнимые страдания уже немолодого царя. Потом, видя успех, перешёл к скабрёзным сплетням.
Святослав с удовольствием слушал скандальные истории из жизни сановников. Князь больше веселел, оживлялся, хохотал, вникал в подробности тайной жизни Дворца, измен цариц, любострастие князей церкви. Евнух Василий с презрением и злостью относился к этим вожделениям пола, недоступным его натуре. Князь беззлобно подсмеивался над обитателями Священных палат и даже сам вставлял словечки к особенно скабрёзным историям, известным ему от Калокира и перебежчиков.
Паракимонен презирал и этого торжествующего варвара и ещё больше самого себя — в роли шута и поставщика кощунственного зубоскальства, пособника веселья князя, веселья, купленного ценою глумления над ромеями. Привыкший сам в течение долгого времени повелевать сановниками при своём дворе, плести интриги и держать в руках судьбу царей и цариц, и даже судьбу всей державы, Василий прекрасно понимал, каким он казался жалким теперь в глазах самого князя, особенно в своей шутовской роли развлекателя и рассказчика грязных историй из интимных похождений василевса. Но пришпорив себя усилиями железной воли, он шёл на всё ради поставленной цели.
Он долго этими побасёнками удерживал внимание Святослава, ловя в то же время каждый его жест, каждый оттенок мысли и выражения её. Он падал на колени, ударялся об пол лбом, не переводя дыхания заверял князя в своих лучших к нему чувствах, в самых мирных намерениях своего василевса и в своей доброй воле и братском расположении к русским. Он припоминал все случаи хорошего с ними обращения в государстве, припомнил приезд и ласковый приём Ольги, и серебряное блюдо, которое подарил ей Константин Багрянородный, отец невесты Цимисхия — Феодоры. Перечислил договоры, по которым русские купцы получали те или иные льготы. И хвалил, хвалил, хвалил добротные русские товары.
Сам повидавший много стран и разных людей, Святослав охотно беседовал с осведомлённым и приятным паракимоненом и угостил его вином. Захмелели оба. Василий пустил в ход всё своё красноречие, воздействуя на ум и сердце великодушного князя. В мире есть только два прославленных и удививших мир полководца, владеющих огромными землями. Зачем в таком случае изнуряться в ненужной борьбе, чтобы плоды её достались третьему, как это часто случается в истории. Не лучше ли поделить сферы влияния. И Василий нарисовал перед князем картину благоденствия двух великих держав на земле. И Святослав дал слово послать к Цимисхию посла. И действительно для заключения окончательного договора в Царьград прибыл Калокир и с неслыханным почётом был принят Цимисхием и совещался с ним наедине. Царь даже не разрешил присутствовать при этом своему любимцу — паракимонену, от которого не скрывал ничего, и своему придворному историку Льву Диакону, которого допускал присутствовать на аудиенциях, пиршествах и триумфах. Василевс знал, что ему придётся унижаться перед бывшим единомышленником, другом, собутыльником, и он не хотел, чтобы эти ужасные, невыносимо обидные факты были достоянием истории.
Глава XXXII.
КУЛИСЫ ДУШИ
Трудно представить себе или выдумать ту ситуацию, в которой оказались они оба: и Иоанн Цимисхий и Калокир, встретившись с глазу на глаз в Золотых Палатах, как смертельные враги. Совсем недавно они были закадычными друзьями, жили душа в душу и, казалось, всё их тогда связывало. Крупные вельможи: Иоанн Цимисхий в Малой Азии, Калокир в Крыму, получившие блестящее образование, влюблённые в античную мудрость, на память цитирующие Аристотеля и Платона и особенно неоплатоника Прокла, упивавшиеся поэзией Эсхила, Софокла и Эврипида, иронизировавшие над ортодоксальностью официальной идеологии, над учениями «отцов церкви» — они сходились и во вкусах повседневной жизни: любили изысканных женщин, аристократические пиры. Они мечтали о громкой славе и добивались её: Цимисхий силой оружия, Калокир — происками взыскательного ума.
Это были типичные аристократы своей страны и своего века. Насмехаясь над верой и церковью, они вовсе не считали себя противниками религии, наоборот, — позиция церкви, каковой она стала к X веку, импонировала им: церковь хоть й вопияла о бедности, угнетении «малых сих», о несправедливости в мире, но она же примиряла со всем этим христиан, обещая воздеяние там — за гробом. Установление «Царства божия» на земле никогда не было реальной целью в христианских государствах. Стало быть, церковь и не думала угрожать ни богатству, ни знатности, ни власти. Однако аристократами типа Калокира и Цимисхия и эта в общем-то антинародная позиция не была целиком приемлема. Им был ненавистен аскетизм, проповедуемый монахами и осуществляемый в быту Никифором. Постоянное напоминание церкви о бренности бытия, о братстве и равенстве хотя бы и перед богом, наконец эти горестные воздыхания о бедствиях и скорбях, на которые обрекало людей земное существование, — всё это, как хочешь, но тревожило покой аристократов, поэтому они охотно прикрывались неоплатонизмом, который закрывал глаза на все социальные бедствия и дерзко уверял всех, что они живут в гармоническом, вполне благоустроенном, мире.
Ортодоксальный конфессионализм смотрел на такие скептические шалости высокородной знати сквозь пальцы. А это позволяло Калокиру и Цимисхию считать душу и совесть вполне устроенной и служебную карьеру ограждённой: всё-таки — не еретики. В совместных секретных словоизлияниях они были предельно откровенны. В нескончаемых беседах, пылких и задушевных, они анализировали всё состояние души, в том числе и дружбу. Дружбы не существует, это только тяга к болтовне и совместной жратве. Многие пострадали из-за дружбы, потеряли честь, богатство, даже жизнь. Следует оберегаться друзей.
И всё-таки тогда не оберегались. Молодость запальчива и многоречива. Поэтому каждый у другого знал не только благородные стороны души, но и все подспудные пороки, все честолюбивые мечты. И оба давали клятву идти к успехам вместе, поддерживать друг друга. Калокир, который сам мечтал о византийском престоле, однако, принимал во внимание обладание Цимисхием военной силой и оружием, смирялся в мечтах пока со второй ролью в государстве и поддерживал друга в его стремлении к трону самоотверженно, искренно и усердно. Цимисхий тоже, в случае удачи, обещал ему вторую роль. Но когда он достиг царского престола, он, сам того не ожидая, стал ловить и уничтожать тех, кто как и он был одержим страстью к славе и жаждой власти.
Теперь они стали его личными врагами. И Калокир изощрённым умом и тонкой интуицией почувствовавший это в друге, ловко увернулся от гибели и спешно принял сторону Святослава, с помощью которого он надеялся достичь уже первого места в Византии, или в худшем случае, стать полным правителем в Херсонесе, пусть под эгидой русского князя. Оттуда он думал вести дальнейшую борьбу за ромейскую корону.
Цимисхий не только знал, но и чувствовал, что Калокир является теперь его первым и самым страшным личным врагом среди других таких же сильных и опасных врагов, как открытые мятежники: брат покойного василевса Лев Фока и его сын Варда Фока, уже захвативший азиатские провинции империи.
