Валентин Пикуль - Каждому свое
– Не глупо ли требовать от меня, чтобы я вернулся за Неман! Все, что мною занято, остается моим. Это мое ремесло – ремесло солдата… Ладно. Увидим, чем все кончится.
За обедом в присутствии Балашова он бесцеремонно глумился над Бертье и Дюроком, делая из них каких-то болванчиков, а Коленкура спросил: правда ли, что Москва – это большая деревня, переполненная церквами? Коленкур сказал, что в Москве множество дворцов, каких нет в Вене и Париже.
– А церквей – да, много, – хмуро добавил он.
После обеда Коленкур увлек Балашова в свой кабинет.
– Вы должны быть тверды, – сказал он наедине. – Если б вы знали, какой у нас падеж лошадей, все шляхи покрыты их трупами. Армия разбегается, мародерствуя. В вашей победе сейчас заинтересована не только истощенная Франция, но и вся Европа. Передайте поклон моим друзьям в Петербурге…
* * *Балашову в ставке императора было все-таки легче, нежели Орлову в ставке маршала Даву. Орлов заметил, что его «высокомерие является неизбежным следствием почестей, на которые он надеется» в случае победы. Даву поставил Орлова под строгий контроль своего штаба, малейшая оплошность поручика могла обернуться трагедией. Орлова больше всего интересовал дух неприятеля, настроения его командиров… Французы почему-то решили, что Балашов привез мирный договор и дело лишь за росчерком пера Наполеона, а тогда им не грозит погружение в зеленую бездну русских лесов, где – таинственно для них! – сейчас перемещаются в просторах родины две русские армии Барклая и Багратиона…
Генерал Ромёф наивно выпытывал у Орлова:
– Мы не знаем, что и думать… Неужели вы откажетесь подписать мир с нашим великим императором?
– А вы… Вы согласны на мир, Ромёф?
– Хоть сейчас, – отвечал несчастный Ромёф (которому судьба уже предписала гибель при атаке на Бородино).
Адъютант маршала Даву, польский офицер Задера, поразил Орлова скорбным прямодушием отчаявшегося патриота:
– Несчастная Польша, избравшая себе в палачи императора французов. Все поругано, как на псарне, все разграблено. А нас еще вынуждают участвовать в чужих преступлениях… Ах, матка боска, не послушались мы мудрого Костюшки!
– Задера – ко мне! – раздался гневный клич Даву.
При следующих свиданиях Задера делал Орлову знаки, предупреждая, что общение с ним запрещено. Но Даву было не удержать генерала Сорбье, который с бутылкой старки сидел на лафете пушки и орал, пьяный, на всю улицу:
– Они там с ума посходили! Надо быть безумцем, чтобы забираться в Россию… Я уже вижу свои кости без плоти, догнивающие в лесном овраге. Бедная жена, бедные дети!
Генерал Роге открыто проклинал императора, Мюрат брюзжал, а принц Евгений Богарне, пасынок Наполеона, впал в уныние. Даже отчаянные сабреташи, которым давно уже нечего терять, кроме головы, даже эти закаленные рубаки испытывали тревогу. Кто же радовался? Пожалуй, одни лишь молодые офицеры, жаждущие приключений в экзотической стране – России. Их напыщенный оптимизм оправдывался надеждами на добычу, на повышение в чинах, на успех у женщин в будущем. Орлов с жалостью смотрел на этих молодцов: «Скоро вы поумнеете. Но вернетесь ли в Париж… вряд ли!»
Обедая при штабе Даву, поручик стал подшучивать над офицерами, не пощадив и генералов, а Даву, не вытерпев, ударил по столу так, что бокалы запрыгали:
– Фи, поручик, что вы там говорите?
Орлов в ответ трахнул по столу так, что ножки стола подкосились, а соусник разлетелся вдребезги:
– Фи, маршал, а что вы говорите?
Даву был ошарашен. Эта пикировка маршала с поручиком с наглядным показом физической силы произвела на французов сильное впечатление. Орлов выехал в Вильно, где его поразили разрушения в городе, запуганный вид жителей. «Вильна, – писал он, – имеет вид города, взятого штурмом. Лавки закрыты, по улицам ходят только солдаты, евреи арестованы…» Он застал в городе чиновников, не успевших бежать с армией, они спрашивали его – что им делать? Орлов советовал:
– Пусть ваши жены берут детей и нагоняют армию, которая примет их как должно. Вам же, господа, советую оставаться на местах, дабы посильно вредить неприятелю…
Балашову он доложил, что в армии противника пищевых рационов осталось на двадцать дней, и – точка.
– А что они дальше жрать станут? Землю?
– Всех лягушек переловят, награбятся. Жаль лошадушек, – вздохнул Орлов. – Все поля и дороги вымощены их телами, даже конница Мюрата едва таскает ноги.
– Ну, так им и надо! – мстительно ответил Балашов…
Орлов выведал немало. Путем умозаключений он проник и в помыслы Наполеона, а богатая интуиция культурного человека, помноженная на аналитический ум, скоро уже даст в руки полководцев России материал для тех планов, которые давно тревожили холодный разум Барклая-де-Толли.
Перед отъездом из Вильно поручик встретил Наполеона на ступенях крыльца, император громко прищелкнул пальцами.
– Где-то я вас уже встречал, – сказал он.
– Возможно, в Тильзите, сир.
– Но выглядели вы тогда иначе… совсем иначе!
– И это возможно, сир, – не возражал Орлов.
– Я запомню вас, поручик. В следующий раз я сразу же сочту вас своим военнопленным…
Вернувшись в Главную квартиру, Михаил Федорович дал императору полный отчет о виденном, особо отметив:
– Наполеону и его маршалам не удалось даже окружить нас, как ни старался Мюрат, загнавший свою конницу. Наконец, генералы обескуражены отсутствием с нашей стороны упорного сопротивления. Они не понимают этой войны.
– Ну, пусть не понимают и дальше, – сказал царь…
22 июня в Видзах было созвано экстренное совещание в Главной квартире, среди высших военачальников сидел и поручик Орлов, – так высоко ценили тогда его знание противника! Но за этим же столом Орлов увидел и того прусского офицера, которого однажды встретил по дороге в Литву:
– Вы были с Дибичем, я забыл вашу фамилию.
– Клаузевиц, – был ответ. – Карл фон Клаузевиц. Пустое имя могу дополнить собственной характеристикой: изменник своему королю, я никогда не стану изменником отечеству…
После совещания Александр отличил Орлова:
– Отныне вы мой флигель-адъютант с зачислением в свиту. Теперь вы вправе, поручик, входить ко мне без доклада в любое время дня и ночи. Если я сплю, разбудите меня…
…Орлов был хорош собою, богат и знатен. Силы непомерной – одной рукой шутя останавливал карету. Волосы офицера свисали на лоб (такая прическа называлась тогда «эсперанс»). Впереди его ожидала ослепительная карьера. И никто ведь не думал, что этот молодой человек, могущий войти в спальню царя даже ночью, откроет новую страницу русской истории – станет первым декабристом в России!
* * *Наполеон со свитой выехал в Закрет, где собирался отдохнуть (от чего?), как на курорте. Его сопровождали Дюрок и Бертье, Ней и Бессьер, не понимавшие, почему их великий император застрял в этой никудышной Литве, с которой уже содрали последнюю рубаху. Богатое имение Закрет, лежавшее под Вильно, славилось в ту пору, как Сен-Клу под Парижем, как Сан-Суси под Берлином, как Царское Село под Петербургом… Вот и приехали! Дюрок разочарованно свистнул:
– Не пьян ли кучер? Не ошибся ли дорогой?
От Закрета осталась груда развалин, под копытами лошадей маршалов сухо трещали выбитые плашки разноцветных паркетов. Все тропические теплицы разбиты, апельсиновые деревья выдернуты из кадок. Император наступил на сгнивший в земле ананас и, понюхав увядшую розу, спросил растерянно:
– А почему в Закрете не работают фонтаны?
В чашах фонтанов кисли солдатские нужники.
– Ну что ж, – рассудил Наполеон, – отдохнуть здесь не удастся. Но, я думаю, в Закрете можно разместить госпиталь для раненых солдат. Жаль, нет с нами Коленкура: я бы сунул его носом в один из этих фонтанов и спросил: неужели и теперь русский царь Александр не заключит мира?..
Кавалькада всадников развернулась на Вильно, за ними поспешала карета императора. Цезарь оставался в гибельном плену цезаристских воззрений: ему казалось, что Россия и царь – одно неразлучное целое, главное в этой войне запугать царя, а народ – великий русский народ! – смирится со всем, лишь бы царь-батюшка оставался доволен. Дюрок в этом сомневался: история не однажды страдала и от самолюбия монархов, а потому, по его словам, не следует думать, что русский царь был счастлив при Аустерлице и в Тильзите.
Наполеона он только рассмешил:
– А, Дюрок! Два месяца, говорю я вам…
Отношения его с маркизом Коленкуром были натянуты, и Коленкур, не умеющий не переживать, убеждал Бертье:
– Хоть вы-то остановите его! Он потерял чувство осторожности, свойственное даже тиграм и крокодилам.
– Ах, маркиз! – отвечал постаревший Бертье, хлопоча над грудами штабных документов. – Мне от императора уже влетало не раз. Попробуйте сами остановить его.
– Ну, а если мы… остановим? – спросил Коленкур.
