Катарина Причард - Золотые мили
— Если бы Надя знала… — прошептала Эйли.
— Я тоже думал об этом, — сказал Том.
Казалось, произошло невероятное чудо — свершилось то, о чем они мечтали, с трудом веря, что эта мечта может сбыться. Но она сбылась! Именно за это боролась когда-то Надя в далекой стране, о которой ома столько им рассказывала. Сейчас для них достаточно было уже и того, что царизм свергнут. Они верили — сделан первый шаг к достижению той цели, к которой стремилась Надя; верили, что русские рабочие, освободившись от векового гнета, создадут новый общественный строй.
Морриса же все это ничуть не трогало. Для него имело значение лишь то, что положение на западном фронте изменилось, наступление союзников во Фландрии захлебывается.
Письма Дэна были как дуновение свежего ветерка в эти смутные месяцы, когда Моррис и Том рычали друг на друга, как только речь заходила о воинской повинности, о войне, о русской революции. Дыханием зеленого, мирного юга веяло на Салли, когда она читала горделивые рассказы Дэна о том, скольких они доят коров, сколько делают масла, и о том, что его бычки были проданы на рынке по самой высокой цене. Живут же где-то люди здоровой и полезной жизнью! А рассказы Дэна о его беседах с Чарли, о том, как он помогает Чарли, о поездках к Чарли в «Три ручья» навели ее на некоторые размышления и догадки, которым потом она нашла подтверждение в письме Фанни. Сестра писала ей, что Чарлот Мак-Лин — дочь их ближайшего соседа. Оба ее брата в армии, и она теперь ведет все хозяйство в «Трех ручьях». Когда юноши уходили на фронт, отец думал, что сумеет справиться с помощью своего гуртовщика-метиса, но ревматизм совсем скрутил его, и Чарлот засучив рукава взялась за дело.
«У них с Дэном много общего, — писала Фанни, — и они отлично ладят друг с другом, хотя со стороны может показаться, что они вечно ссорятся или, по их выражению, «цапаются». Чарлот сперва смотрела на Дэна несколько свысока и обращалась с ним как с желторотым птенцом. Но теперь Дэнис часто помогает ей и со скотом и в разных других делах, так что не удивляйся, дорогая, если тут дело не обойдется без сердечного увлечения.
Правду сказать, мы с Фил думаем, что на свете не сыщешь девушки, которая могла бы не влюбиться в Дэниса. Он такой милый мальчик, такой веселый и жизнерадостный, всегда что-то насвистывает или напевает. Не знаю, что бы мы без него делали. В сущности, он теперь всем у нас заправляет; правда, сперва мы немного побаивались дать мальчику полную волю, но все же как-то раз позволили ему купить для нас породистого скота на чрезвычайно большую сумму и остались очень довольны. И мы только рады, что нам больше не нужно выходить из дому во всякую погоду».
Из писем Дэна Салли поняла, что во время кампании за введение всеобщей воинской повинности он был немного сбит с толку и даже подумывал, не должен ли записаться добровольцем. «Я старался разобраться в этом как следует, мама, — писал Дэн. — Но ты помнишь, что говорил Лал: «Снабжение продовольствием должно быть на высоте. Ты в Ворринапе будешь делать такое же нужное дело, как если бы ты служил в армии». К тому же Чарли говорит, что тетя Фэн и тетя Фил теперь не справятся без меня, и она сама тоже не справится — я ведь помогаю ей загонять и клеймить скот и отвожу ее бидоны со сливками на завод вместе с нашими. «Ты работаешь в Ворринапе за двоих, а то и за троих мужчин, — говорит мне Чарли. — Не можешь же ты так вот бросить все и уйти в армию…»
Я и сам вижу, что не могу, — писал в заключение Дэн. — Но только иногда мне кажется, что нечестно это — сидеть тут. Как подумаешь о Лале, о том, как туго приходится Дику… да и Тому тоже».
— Вы не можете меня осуждать за то, что я хочу уберечь Дэна от армии, — запальчиво воскликнула Салли, прочитав это письмо Моррису и Динни.
— Я и сам благодарю бога за Чарли и Ворринап, — признался Моррис.
Глава XXXVIII
Ракета, взлетевшая высоко в ночное небо, принесла жителям приисков добрую весть. Мир! — возвестила она и падучей звездой вновь канула во тьму.
Салли увидела ракету в тот вечер, когда слухи о подписании перемирия уже несколько часов подряд передавались из уст в уста. Для Салли это слово — мир — было словно дождь после долгого засушливого лета. Напряжение и тревога сменились безмерным облегчением и невыразимой усталостью — казалось, уже не было сил даже радоваться. Всем своим существом она ощущала молчание, воцарившееся над далекими полями сражений, где еще так недавно грохотали орудия, а теперь земля отдыхала после промчавшейся над нею яростной бури.
Дик вернется домой! Это так хорошо, что даже не верится! В последнем письме он писал, что рана его зажила и недели через две-три его должны отправить во Францию. Но теперь ему больше уже не придется воевать! Сердце Салли трепетало от счастья при мысли об этом. Она знала, что испытывают сейчас многие и многие женщины, чьи сыновья, братья, возлюбленные и мужья скоро вернутся домой. Но она не могла забыть и о том, что испытывают те, кто никогда больше не увидит своих близких. И скорбь о Лале вспыхнула в ней с новой силой.
Наутро все гудки на рудниках неистово заливались. Рабочие привязали их, чтобы они гудели не смолкая, а сами, оставив работу, вышли из шахт и присоединились ко всеобщему ликованию. Вскоре весь город заполнился шумными толпами: мужчины, женщины, юноши и девушки высыпали на улицы, пели, плясали и веселились вовсю. Незнакомые люди обнимали и целовали друг друга.
Никогда еще прииски не видели такого бурного веселья. На каждом доме развевались флаги. В кабачках пиво лилось рекой и стоял оглушительный гомон. Так продолжалось весь день и всю ночь, пока усталость не начала валить людей с ног. Что же это такое? — недоумевала Салли. Быть может, так проявляется какая-то первобытная жажда жизни — инстинкт, столь же безотчетный, как и та истерия, что владела людьми в первые дни войны? Означает ли это всеобщее ликование, что народ узнал цену миру и сумеет сохранить его? Или это торжество — просто предлог, чтобы забыться после всех тягот войны и пошуметь, повеселиться вволю?
Моррис не пожелал принять участие в празднествах. Он был доволен тем, что перемирие подписано и союзники победили, но он не мог веселиться, когда Лала не было в живых. Такой ценой заплатил он, Моррис, за победу и мир. А Салли слишком глубоко и благоговейно радовалась наступлению мира, чтобы присоединиться к разнузданному веселью, кипевшему на улицах. Заходили друзья и соседи, рассказывали о том, что творится в городе, потешались над разными забавными случаями. Мари, Динни, Тому и Эйли — каждому было что рассказать о веселом безумстве, охватившем всех. Это был великий день для Калгурли и Боулдера.
Прошла неделя-другая, и как-то вечером Салли увидела рослого парня в форме десятого полка легкой кавалерии; солдат толкнул калитку сада и зашагал по дорожке к дому; от волнения у Салли потемнело в глазах.
В сумерках ей показалось на миг, что это Лал, и она, вся дрожа, ухватилась за перила. Но крепкой широкоплечей фигуре, которая приближалась к ней, не хватало небрежной, чуть вразвалку походки Лала… Когда солдат подошел совсем близко и Салли могла уже рассмотреть его худощавое, суровое, бронзовое от загара лицо, она узнала Перти Моллоя — его добрые карие глаза так напоминали глаза матери. Он был теперь сержант и награжден за отвагу. Об этом говорила узкая алая ленточка на его потрепанной форме. Но в ту минуту, когда глаза Перти встретились с глазами Салли, он думал только о том, что привело его сюда. Он думал о Лале — поняла она, когда он крепко сжал ее руку.
— Я был с Лалом, миссис Гауг, — сказал он. — Я подумал, может, вы захотите узнать, как это случилось.
Притащился Моррис, и в прохладе вечера, наполненной густым, пряным ароматом вьюнка, они втроем сидели на веранде, и Перти Моллой рассказывал.
— Мы с Лалом были на Галлиполи, пока на высоте Уокера нас не подкосило обоих, — сказал он. — Как только Лал вышел из госпиталя, его произвели в офицеры, и он чего только не делал, чтобы попасть обратно в полк, но нас прежде направили в лагерь для переформирования и подготовки. Немного погодя я тоже получил нашивки — думаю, потому, что Лал замолвил за меня доброе слово. Ей-богу, приятно было знать, что я буду служить под командой Лала: вместе оно куда легче.
Ребята были настроены бодро, радовались, что могут снова сесть на коней и дышать полной грудью, хотя и нелегко было продвигаться в такую жару по песку. И все же Палестина — хорошая страна: то видишь старого араба, плетущегося за деревянным плугом, то едешь полями ячменя или оливковыми рощами, иногда проезжаешь деревню бедуинов или пересекаешь вади — это вроде высохшего русла ручья.
Нам казалось, что мы расквитались за Галлиполи в сражениях под Бир-Гамисах, Эль-Ариш и Рафой, но бои под Газой оказались делом потруднее. Газа — старый город у подножия высокого холма. Холм называется Али-Мунтар; все склоны его были покрыты кактусовыми изгородями и перерыты траншеями, и, по словам наших разведчиков, укреплен он был не хуже Гибралтара.
