Айдын Шем - Нити судеб человеческих. Часть 2. Красная ртуть
Среди лиц, подписывавших письма в защиту репрессированных органами людей было много представителей московской, и не только московской, интеллигенции. Органы госбезопасности не спешили подвергать наказанию каждого, ставившего свою подпись под такими письмами. Тем более, что после соответствующего собеседования в подобающей обстановке многие интеллигенты снимали свои подписи и зарекались впредь «поддаваться провокациям, организуемым агентами империализма», а то еще и брали на себя обязательство сообщать органам о тех, кто подбивает их на антисоветские акции.
С представителями семейства Афуз-заде органы не собирались проводить никаких душеспасительных бесед – бесполезно это было. Неусыпный контроль, изучение поступающих агентурных доносов - вот чем ограничивались органы в отношении этой семьи. И факт участия молодого члена этой семьи в компаниях по защите арестованных антисоветчиков фиксировался, но чего еще можно было от этого субъекта ожидать! Пусть его! - главное наблюдать за его местом в движении поднимающих голову крымских татар. Однако поведение Камилла в связи с событиями в Чехословакии переполнило чашу терпения достойнейших мужей, не досыпающих ночами на страже мира и спокойствия всего прогрессивного человечества. В ожидании лучших времен, когда проблемы можно будет решать ночными маршрутами «черных воронов» решено было выбросить этот чуждый элемент из стен Академии.
В кабинете директора Института за отдельно стоящим круглым столом сидели сам директор, парторг, завкадрами, начальник первого отдела и товарищ из райкома партии.
- Афуз-заде мне в институте нужен, - твердо заявил старый академик, выслушав деликатно сформулированные требования товарища из райкома.
- Так, значит, вы…, - начал было с металлом в голосе в последние недели ощутивший прилив новых сил полковник Вася, начальник 1-го отдела, прежде смиренно останавливающийся в коридорах института, когда мимо проходил не замечавший его директор. Но парторг толкнул полковника под столом ногой и выразительно посмотрел на него, и тот, пригладив лысину, сник, хотя в душе клокотало.
- Этот сотрудник мне нужен, - продолжил академик, заметивший, конечно, проскочивший между полковником и освобожденным партийным секретарем импульс. – Если вы предоставите мне прокурорский ордер на арест моего сотрудника, тогда рассмотрим вопрос о его увольнения.
«Ну, ты смел! - зло подумал полковник. - Распустили вас, захребетников! Ну, погодите! Чехословакию мы вам здесь устроить не позволим!»
«Молодец, старичок! – улыбался про себя партсекретарь. - Но обойдут тебя! Мягко обойдут, учитывая твой преклонный возраст и заслуги»
«Хватит, набоялись! Возврата к прежнему не будет!» - думал директор. Он недавно прочитал замечательную статью Сахарова, которого он помнил еще подающим блестящие надежды юношей, и получил невыразимое удовольствие.
А начальник отдела кадров, которому в последнее время в снах являлись менделисты-морганисты, молчал и думал, что коли прикажут, то подпишет, конечно, любую бумагу. Но рыть носом землю и проявлять инициативу он теперича не намерен. И вообще, надо бы съездить в Лавру, покаяться, а то призраки зачастили.
В тот день к большому недовольству товарища из райкома КПСС стороны к соглашению не пришли. Дело было весной 69 года.
Один из сотрудников института, отец которого был старым другом директора-академика, поведал Камиллу о том, что под него копают, и посоветовал соблюдать хоть какую-то осторожность. Камилл догадался, что предупреждение исходит от самого директора, и понял, что тучи над ним сгущаются. Однако никаких экстраординарных проступков за собой он не числил, как не числил и каких-либо героических выступлений против режима. После того, как один из его хороших знакомых вышел Двадцать пятого августа на Лобное место перед Спасской башней с протестом против осквернения улиц Праги гусеницами советских танков, он ощущал некоторую свою неполноценность, ибо его на эту демонстрацию не позвали. О каком доблестном его действии против поганой власти могла идти речь? И если уж на Лубянке вроде бы предали забвению его деятельность в Узбекистане, то что можно было инкриминировать ему нынче? Властям, безусловно, было ведомо, что на его квартире регулярно останавливались его земляки, приезжавшие из Средней Азии - но это не криминал. Он читал самиздатовские материалы, давал их читать надежным знакомым, в том числе из своего института - но тут прокола не должно было быть. Он подписал, осознанно проявив «мелкобуржуазный гуманизм», письмо в защиту Александра Гинзбурга? Так это был осмысленный акт, за который он готов был держать ответ, если бы его вызвали по этому поводу в дирекцию. Камилл чувствовал, что дело тут не в его «подписантстве» - он всегда интуичил в отношении происков органов. Так в чем же дело?
А дело было и в том, что подписал то письмо и другие письма. Главное же, что придавало куражу начальнику первого отдела, заключалось в том, что рост активности крымских татар возродил внимание верхов к этому народу, и кто-то, то ли в Политбюро, то ли в здании на соседней площади, сказал: после того, что мы с ними сделали, нам не приходится ждать, что они нас полюбят. Со всеми вытекающими из этого тезиса последствиями.
Совершенно верно - ни один крымский татарин, находившийся в здравом уме и не продавший свою душу, не любил обе эти инстанции.
Но скажите, ради Бога, почему чтобы любить свою страну надо любить Политбюро узурпировавшей власть партии, или Комитет государственной безопасности, во имя этой, якобы, безопасности уничтожавший лучших людей страны?
И разве нелояльность к власти означает в то же время и нелояльность к своей стране? Какая подлая подтасовка, уравнивающая высшую администрацию со страной! Подтасовка, рассчитанная на не умеющих думать. Разве нелояльность к властям означает желание вреда своей стране? Может быть как раз наоборот?
Районное управление госбезопасности запросило все свежие материалы по каждому проживающему в Москве крымскому татарину с упором на связь с семейством Афуз-заде. По Камиллу Афуз-заде выяснилось, что он
а) вел себя нагло в беседе с ответственными работниками органов в городе Андижане;
б) подозревается в организации антисоветского митинга в городе Ташкенте;
в) общается в Москве с кругами антисоветски настроенных интеллигентов;
г) укрывает в своей квартире разыскиваемых милицией нарушителей общественного порядка из числа лиц татарской национальности, прежде проживавших в Крыму;
д) замечен неоднократно в международном секторе аэропорта Шереметьево при проводах отъезжающих в Израиль отщепенцев еврейской национальности;
е) проявил недопустимую активность в оправдании преступной акции, предпринятой антисоветскими элементами на Красной площади 25-го августа;
- ну и так далее, а, кроме того, гражданин этот морально неустойчив, ибо до сих пор не женат.
По пункту (а) необходимо отметить, что лейтенант Федоров никакой компрометирующей гражданина Афуз-заде информации не предоставил.
С вышеприведенным списком грехов упомянутого гражданина был ознакомлен полковник Вася, начальник 1-го отдела, которому давно не нравилось, что в его институте ошивается этот крымский татарин. Выяснилось, что имеется стандартная возможность изгнать из Института доктора Афуз-заде.
На ближайшем совещании по этому вопросу в райкоме партии, на которое пригласили и освобожденного партсекретаря Института, товарищ из управления ГБ с удовлетворением констатировал, что через несколько месяцев предстоит очередное пятилетнее переизбрание гражданина Афуз-заде на должность заведующего лабораторией.
- Тут уж вы должны провести соответствующую работу, - обратился этот товарищ к освобожденному секретарю парторганизации.
Если бы такой разговор состоялся полгода назад, то партсекретарь определенно высказался бы против такого задания – было такое либеральное поветрие среди молодых партийных функционеров. Но теперь, после чехословацких событий, когда в досье партсекретаря были занесены, как он догадывался, его неосторожные замечания в дружеском кругу о «социализме с человеческим лицом» - сверкнула тогда искорка надежды! – теперь он хоть и не высказал готовности к этой «соответствующей работе», но смолчал. Он знал, - увы! - что по этому вопросу его еще пригласят для беседы и инструктажа.
И его пригласили и беседовали с ним, после чего он все свои либеральные побуждения загнал так далеко внутрь, что извлечь их оттуда стало практически невозможным.
Что касается Камилла, то поначалу предупреждение осведомленного коллеги не потревожило его жизненных устоев, ибо все мы, крымские татары, знаем, что находимся в зоне особого внимания. Но на следующий же день произошло нечто, что сильно потрясло его душевное равновесие.
