Валерий Замыслов - Каин: Антигерой или герой нашего времени?
— Какие глупости, господин Головкин. Я же вас просила удалиться.
«Однако. Эта девица неприступна как крепость, но не будь я Каином, чтобы не взять цитадель в лице какой-то юной девчушки. Это уже дело принципа».
— Ваша просьба, барышня, будет непременно исполнена. Еще одну минуту. Я вижу, вы занимаетесь золотым рукоделием. Значит, вы любите и цените прекрасное, а раз так, как мне думается, вам придется по душе мой скромный подарок, который еще более подчеркнет вашу удивительную красоту.
Иван подошел к с толу и раскрыл перед Авелинкой две коробочки с драгоценностями.
Иван надеялся, что душа девушки будет в какой-то мере поколеблена, холодность, граничащая с суровостью, заметно улетучится, но Авелинка лишь мельком посмотрела на монисто и серьги и решительно отодвинула их от себя.
— Заберите, господин Головкин! Неужели вы подумали, что я куплюсь на ваши подарки? И разве вам не понятно, что я не желаю вас больше видеть?
— Просьба сударыни — закон для мужчины. Я удаляюсь. И все же я убежден, что нас ждут более приятные встречи. До скорого свидания, прелестное создание.
Иван отвесил легкий поклон и шагнул к двери.
— Заберите ваши подарки!
— Ни в коем случае!
Он уже спускался по лесенке, как почувствовал на своей спине легкие удары коробочек, но он не остановился и вышел из дома краснодеревщика.
Неожиданный отпор Авелинки, конечно же, озадачил Ивана. Впервые в жизнь его отвергла женщина, и не какая-нибудь великосветская дама, а простолюдинка, дочь ремесленника. Правда, ее ремесло редкое и изысканное, но это не дает ей право так сурово разговаривать с купцом второй гильдии. Никакого повода к этому он не давал, разве что вошел в ее светлицу, что нарушает старый обычай.
Но дело совсем в другом. Девица, словно искусная колдунья, сумела в короткий срок изведать его душу — черную, жесткую, испоганенною немалой кровью. «Я не вижу в вашем сердце ничего хорошего». Тотчас отгадала она и его ложь о родителях, к коим будто бы он приходил… Да она и впрямь чаровница. Но откуда такое прозрение в семнадцатилетней девушке?
Прочем, Авелинка не только прозорлива, но и строптива, чересчур горда. Все это никак не укладывается в обычные рамки… Неужели что-то пронюхал о его прошлом отец девицы? Тогда все пропало: не быть Авелинке суженой… Чепуха! Акимыч ничего не должен узнать, коль его даже бывшие воры не узнают. Просто он нарвался на супротивную девку, которая слишком много о себе возомнила. Но он не отступится: чем труднее победа над неприступной женщиной, тем более, юной и привлекательной, тем слаще будут страстные ночи. А норов Авелинкин он быстро обломает, лишь бы быстрее угодила в его терем. Он такой устроит ей «Домострой»[182], что она станет смиреной овечкой.
Любопытно, что скажет сам краснодеревщик. Должен же он понимать, что его дочь выйдет не за босяка, а за сказочно богатого человека. Золото хоть и не говорит, но чудеса творит. Успокойся, Иван.
И он, вопреки своему характеру, решил терпеливо ждать намеченного срока. Акимыч явился сам на два дня раньше: привез на подводе весьма нарядный резной поставец.
Иван приказал нанятой стряпухе накрыть стол, а затем пригласил Акимыча потрапезовать.
Посидели, потолковали о том, о сем, но наступил черед основному разговору.
— Как не оттягивай, Демид Акимыч, но пора тебе и о дочери слово замолвить. Толковал с ней?
— Вестимо, Иван Потапыч, был разговор.
— ?
— Понимаешь, какое дело, — как-то уклончиво начал краснодеревщик, сопровождая слова сухим покашливанием. — Я бы не прочь дать родительское благословение, но Авелинка у меня отчего-то супротивничать стала. Не пойду за купца — и всё тут. И что на нее нашло?
— Странно слушать, Демид Акимыч. В кои-то веки дочь родительского благословения не принимала?
— Пойми ее. Коль, бает, благословите, в омут кинусь. И кинется, ибо нрав у нее — решительный … Небось, сам приметил?
— Рассказала? Я — то думал, что ты дома, а потом в светелку поднялся. Уж так нежданно-негаданно получилось, Демид Акимыч.
Краснодеревщик тяжко вздохнул и выложил на стол две коробочки, обтянутые малиновым бархатом.
— Ты уж прости, Иван Потапыч. Просила вернуть… Чую, не сладится у нас дело.
Лицо Ивана стало мрачным и жестким, каким оно чаще всего бывало в дни лютых разбоев.
И Каин взорвался:
— Слабак ты, Акимыч, коль в доме своем не хозяин. Слюнтяй!
Акимыч тотчас поднялся, снял с колка кафтан и шапку, и сердито сверкнул глазами:
— Права дочка. Злой ты человек. Да я ни за какие коврижки дочь за тебя не отдам. Прощевай, ваше степенство.
Каин с ожесточением бухнул по столу тяжелым кулаком.
Глава 4
Загулял Каин
До самого вечера Иван пил горькую. Поздним утром проснулся, опохмелил тяжелую голову в надежде войти в привычное состояние, но не получилось. Злость по-прежнему не давала покоя. Не терпящего поражений Каина, по-прежнему точила мысль о Авелинке. Не в его характере получать отпор, тем более от какой-то девчушки. Она будет покорена, чтобы этого ему ни стоило. Теперь уже без всякого к ней почтения, тем более, любви. Эту строптивую девку он превратить в свою рабыню, пока она не одумается, и навсегда забудет о своей гордыни.
Каин глянул на поставец, заставленный посудой, чарками и гранеными зеленоватого цвета штофами, но пить в одиночку уже не хотелось.
Буде! Довольно сидеть в затишье. Надо в кабак к целовальнику Дормидонтычу заглянуть и последних новостей послушать.
Целовальник, уж на что десятки раз виделся с Каином, но на купца в немецком платье взглянул как на желанного гостя, с которого можно урвать немалую деньгу.
— Что изволите, ваше милость?
— Шумно тут у тебя, голубчик. Пойду-ка я в ресторацию.
— Не извольте беспокоиться, ваша милость, — вцепился в рукав укороченного атласного кафтана целовальник. — Вмиг всех шумных бражников утихомирю. Вам же — отдельный столик.
Оторвавшись от купца, целовальник поступил к одному из столов и ухватил за кудлатые волосы сразу двух питухов.
— Прочь из заведения, голь перекатная! Освободите доброму господину место. Прочь, говорю!
Бражники — лыко не вяжут — пропились до подштанников, глянули на хозяина осовелыми глазами, что-то невнятно промычали.
Каин оставил их на месте.
— Пусть сидят.
Каин отошел к стойке и тихо произнес:
— В отдельный кабинет.
Целовальник замялся, ибо отдельный кабинет, находившийся за стойкой в глубине помещения с отдельным выходом на улицу, обычно занимали известные воры, наложив на кабинет полный запрет даже для любого высокопоставленного чиновника.
— Простите, ваше степенство, но я не располагаю отдельной комнатой.
— Летела утка по синему небу, да только в болото плюхнулась. Вот так и ты, кабацкая душа.
— Не уразумел прибаутки, ваша милость.
— Сейчас уразумеешь.
Каин открыл дверцу стойки и зашагал мимо пузатых винных бочек в особую комнату.
— Куда же вы, ваша милость? Сюда нельзя! — закричал целовальник.
Каин, не обращая внимания на предостерегающий возглас кабатчика, вошел в комнату и кинул на стол шапку и белый напудренный парик, впившись острыми глазами в целовальника.
— Как жив, здоров, Дормидонтыч?
— Каин! — ахнул хозяин питейного заведения. — Быть того не может, Господи, Каин!
— Буде чирикать. Тащи водки и закуски.
— Сей момент, Иван Осипыч. А говорят, чудес не бывает.
— Ты еще здесь?
Дормидонтыч, продолжая ахать и крутить широколобой лысой головой, понес свое тучное тело к стойке. Поманил жирной рукой полового.
— Пригляни, Венька, за питухами. Я же — к важному гостю.
Когда пропустили по первой чарке, Дормидонтыч учтиво сказал:
— Долго же ты пропадал, Иван Осипыч. Небось, с большим наваром вернулся?
Плутоватые глаза целовальника воровато блеснули.
Каин, не удостоив кабатчика ответом, насупившись, произнес:
— Тебя, Дормидонтыч, знать, в первую очередь кошель волнует. Ты лучше расскажи, что в Москве делается.
— Худо на Москве. Как только вожак из города подался, так сразу воровских шаек тьма народилось, как блох на паршивой собаке.
— Вертепы их знаешь, Игнатий?
— Мне бы не знать, Иван Осипыч?
— Назови. Все до единого!
Целовальник начал перечислять, загибая короткие мясистые пальцы, но рук не хватило.
— Продолжай, я запомню каждый притон.
Когда целовальник завершил подсчет, от Каина поступил новый вопрос:
— Как ведут себя шайки?
— Как голодные собаки, набросившиеся на кость. Передрались. Идет борьба за каждую улицу, особенно за ту, где больше живет богатеев. Жуть, Иван Осипыч! Более сильная шайка убивает слабую. И такая резня идет по всей Москве. Средь бела дня стало страшно ходить. Упаси Бог под руку пьяного вора угодить. Пырнет ножом — и поминай, как звали. Стонет народ от таких воров… Намедни двоих девиц всей шайкой на торгу схватили в сарай завели и надругались. Даже в живых не оставили. Удавили, как котят.
