Анатолий Домбровский - Платон, сын Аполлона
— Да и не в этом задача философов, — убеждал он Платона и Диона, — а в том, чтобы всё познать и успокоиться рядом с Богом.
Платон не принимал всерьёз выпады Эвдокса, да и Диону не советовал придавать им большого значения.
— Он нас подзуживает из благих побуждений, — говорил он Диону, — хочет, чтобы мы поскорее взялись за дело.
— Почему же ты раньше не пытался проявить себя на политическом поприще? — спросил Платона Дион.
— Раньше я был слишком молод. Тогда я думал: вот стану самостоятельным человеком — и сразу же займусь государственными делами. К счастью, ты так не думаешь, а я был похож на многих других молодых людей. Да и государственные дела, с которыми мне пришлось тогда сталкиваться, не казались мне привлекательными. В то время в Афинах произошёл государственный переворот, во главе которого стоял пятьдесят один человек. Одиннадцать из них распоряжались в Афинах, десять — в Пирее. Они наблюдали за рынком и гаванью. Остальные тридцать получили неограниченную власть, как если бы были тиранами. Да так это и было на самом деле. Среди них, к несчастью, оказались мои родственники и хорошие знакомые. Они сразу же стали звать меня к себе, чтобы я принял участие в их делах, убеждая меня в том, что являются сторонниками справедливости и порядка. Сначала я было поверил им, но вскоре убедился, что до прихода этих людей к власти гражданам жилось лучше. Афиняне тоже это поняли и называли время Перикла, что предшествовало правлению Тридцати, золотым веком. Да вот тебе яркий пример. Сократа, этого справедливейшего из живших тогда людей, они вознамерились послать за человеком, которого хотели казнить, чтобы присвоить его богатство. Сократ, разумеется, отказался, но это едва не стоило ему жизни. А меня это сразу же отвратило от всяких государственных дел.
— Но власть Тридцати длилась недолго.
— Да, она вскоре пала. Но и после правления Тридцати происходило многое, что мне не нравилось. По какому-то злому року новые властители привлекли к суду Сократа, предъявив ему самое безбожное обвинение. Одни говорили, что он нарушает веру в отечественных богов, другие — что он развращает молодёжь. Многие тогда пытались защитить учителя, но не смогли. Его приговорили к смертной казни — и вместе с ним убили саму справедливость.
— Ты рассказывал мне об этом. Как всё это ужасно!
— Да, я видел всё это. А также видел людей, которые ведут государственные дела, знаю законы и царящие в государстве нравы. И чем больше я во всё это вникал и становился старше, тем хуже относился к политикам и политике. Я понял в конце концов, что без друзей и верных товарищей невозможно чего-либо достичь, а найти их легко: ведь наше государство уже не жило по обычаям и привычкам отцов. Законы и нравы поразительно извратились и пали, отчего у меня темнело в глазах. Но я всё же не переставал размышлять, каким путём можно изменить существующий порядок, и особенно государственное устройство. Что же касается моей деятельности, я решил дождаться подходящего случая. В конце концов пришёл к выводу, что все существующие теперь государства управляются плохо. Ведь состояние их законодательства почти что неизлечимо. Если что и может им помочь, то только какое-то удивительное стечение обстоятельств. Восхваляя подлинную философию, я был принуждён сказать, что лишь от неё одной исходит как государственная законность, так и всё, что касается судьбы частных лиц. — При этих словах Платон с укором посмотрел на Эвдокса. — Таким образом, — закончил он свою мысль, — человеческий род не избавится от зла до той поры, пока истинные, правильно мыслящие философы не займут государственные должности или властители в государствах по какому-то божественному определению не станут подлинными философами. Тут следует поторопиться...
Дион написал Дионисию, тирану Сиракуз, с каким замечательным философом судьба свела его в Таренте, в доме Архита, какими удивительными мыслями он обладает относительно переустройства государств, и пытался убедить родственника пригласить Платона ко своему двору, отчего государство Дионисия получит неоценимую пользу, а сам тиран приобретёт славу мудрейшего из всех правителей.
С этого дня юноша стал нахваливать Дионисия.
— Он ещё молод, — говорил Платону Дион, — он твой ровесник. Это тот возраст, когда воля уже достаточно сильна, а пороки, если есть, ещё не настолько окрепли, чтобы от них нельзя было избавиться. Он талантливый полководец, превосходный дипломат — усмирил Карфаген и создал могучее государство. Он любит науку, музыку и поэзию, он и сам музицирует и сочиняет стихи. Его мечта — стать победителем на состязании поэтов в Афинах.
— Какие у него пороки? — допытывался Платон. — Я знаю, что ты собираешься выдать за него замуж сестру Аристомаху, что это будет его вторая женитьба. Думаю, что ты воспрепятствовал бы этому, будь он груб, жесток и невежествен. И всё же поговорим о его пороках.
— Конечно, он груб, — вздохнул Дион. — Но таким сделала его среда, солдатская жизнь, войны. Он излишне властен, что естественно, так как долго добивался власти в Сиракузах.
— Грубость и властность можно превратить в настойчивость и требовательность, — успокоил Платон Диона, который явно страдал, заговорив о недостатках Дионисия.
— Правда?! — обрадовался Дион. — Вот что значит быть настоящим философом!
— И всё же продолжим, — попросил Платон.
— Да, — согласился Дион. — О пороках. — Теперь в нём не было и тени страданий: так утешил его Платон. — Он, конечно, любит пиры. Иногда кутежи длятся по нескольку дней. Все напиваются так, что не узнают друг друга. А по ночам устраиваются ещё более отвратительные оргии, никто из мужчин не спит один, дворец полон гетер. Дионисий упивается любовью с гетерами. Во что можно обратить эти пороки, Платон? — спросил Дион. — И можно ли?
— Можно. Страсть к пирам мы обращаем в безобидную любовь к общению с друзьями, когда устраиваются общие игры или затеваются разговоры, — ответил Платон.
— Так. А...
— Любовь к женщинам мы превращаем сначала в любовь только к красивым женщинам, а затем — в любовь к прекрасному. Мы образуем его ум, — вдохновился Платон, — усовершенствуем его поэтический дар, искусство музыканта. Существует мир намного увлекательней кутежей и оргий, мы и откроем его перед ним — мир знаний. Убедим Дионисия в том, что общее благо государства и граждан — высшая цель правителя. И, опираясь на его волю, требовательность и убеждённость, преобразуем государство и создадим образец наилучшего общественного устройства для всех греческих городов. Для всей Эллады. И спасём её.
— Да! — ликовал юный Дион. — Да, да!
Архит также написал письмо Дионисию и отправил его с посольской триерой, отбывшей из Тарента в Сиракузы. В этом письме, как и Дион, он советовал тирану Сиракуз пригласить к себе Платона, «ум столь блестящий и широкий, — написал Архит, — что твоему приобретению будут завидовать многие города».
Вскоре пришёл ответ от Дионисия. Он звал к себе Платона. «И всех его друзей, если таковые есть», — сделал он приписку в конце письма.
Платон показал письмо Эвдоксу.
— Что скажешь? — спросил он друга.
— Позвал волк к себе в гости ягнёнка, — ответил Эвдокс. — Нет, я не поеду. Учить тирана астрономии, географии и математике — всё равно что устилать дно бурной реки золотом: и дно от этого краше не станет, и золото не вернёшь. Я отправлюсь в Афины, — заявил он, — и буду тебя там ждать. Надеюсь, что ждать придётся недолго.
Дионисий прислал Платону не только письмо с приглашением, но и свою триеру с дюжиной слуг.
Платон отправился в Сиракузы вдвоём с Дионом. Всё время, пока они были в пути, слуги Дионисия кормили их и поили так, будто готовили к жертвоприношению какому-нибудь ненасытному варварскому божеству. Встреча на сиракузском берегу была пышной и торжественной. Сам тиран вышел из ворот дворца, чтобы поприветствовать Платона, которого восемь смуглых рабов несли от пристани до дворца на носилках, украшенных расшитыми золотом тканями и цветами. Дионисий подошёл к носилкам и сказал, обращаясь к Платону, а затем к многочисленной толпе придворных, которые сопровождали философа:
— Я счастлив, что этот великий ум посетил нашу прекрасную землю!
Кто-то при этих словах Дионисия запрыгал в толпе, кривляясь и что-то крича. Платону показалось, что это был его старый знакомец Аристипп из Кирены.
Дион же, шагавший рядом с носилками Платона и несказанно счастливый тем, что его старшему другу устроили столь пышную встречу, заметил:
— Какого более благоприятного времени можем мы ожидать, чем выпавшее нам теперь на долю по какому-то божественному соизволению?! Я верю, что именно теперь может осуществиться великая надежда, когда философы и правители великих государств окажутся одними и теми же лицами.
