Антония Байетт - Детская книга
Восхитительные освещенные порталы, извилистые, как растительность искусственного рая, вели вниз, к сверкающей электрической змее нового метро. Всю выставку опоясывала бегущая мостовая, по которой посетители могли передвигаться с тремя разными скоростями, визжа от изумления, цепляясь друг за друга при переходе с полосы на полосу. Журналы, захлебываясь, писали о «магии электричества».
Дворец электричества был увешан предостерегающими табличками. Grand Danger de Mort.[40] Эта смерть приходила не от клыка, когтя или давящей туши. Невидимая смерть, часть невидимой животворящей силы, новое явление нового века.
22
Проспер Кейн снял для всей компании номера в гостинице «Альбер» на Монмартре. Кейну надо было работать — он посетил павильон Бинга, чтобы изучить россыпи ар-нуво, и Малый дворец, чтобы поглядеть на богатую коллекцию исторических произведений искусства. Много раз он ходил в отдел немецкого декоративно-прикладного искусства, где новая мюнхенская элегантность красовалась в комнатах, отделанных фон Штуком и Римершмидтом в новом молодом стиле — югендштиль. Ходил Кейн и в австрийский, и в венгерский залы, с его смелым сплетением кривых линий, с дорогой, но не вычурной мебелью, в очертаниях которой сквозил некий намек на испорченность.
Утром молодые люди вышли из дома, собираясь сесть в омнибус, накрытый полосатым навесом и запряженный четверкой лошадей. Вдруг из бокового переулка вышел человек, приподнимая шляпу в знак приветствия. То был Иоахим Зюскинд; он сказал, что удивлен и обрадован встречей. Сам он приехал на конгресс, но уже успел повидать и значительную часть выставки — не всю, конечно, на это ушли бы месяцы. Он выразил опасение, что немецкий павильон покажется им слишком крикливым. Однако там были вещи из его родного Мюнхена, и этим он гордился.
Джулиан тут же решил, что появление Зюскинда — не случайность. Наверняка он сговорился с Чарльзом. Мысли Джулиана работали в направлении похоти, а не политики. Он разглядел соломенные усики Зюскинда и решил, что с таким целоваться неприятно. Поглядел в четко очерченное лицо светловолосого Чарльза и решил, что Зюскинд наверняка в него влюблен — учителя вечно влюбляются в самоуверенных, жадных до жизни мальчиков. Джулиан подумал также, гордясь своей проницательностью, что улыбка Зюскинда была извиняющейся и голодной. Разглядывая Зюскинда, Джулиан не заметил, как отреагировал Чарльз — растерялся, застеснялся или обрадовался. Поглядев на Чарльза, Джулиан увидел, что тот краснеет — несомненно, это смущение человека, ввязавшегося в тайный сговор; но что еще? Джулиан был заинтригован. Но гораздо больше его интересовало, какие возможности это открывает для него самого.
Дойдя до выставки, Джулиан небрежно спросил, кто что собирается смотреть. Том ответил, что хочет прокатиться на движущейся мостовой и на большом колесе обозрения. Чарльз посмотрел на Зюскинда и сказал, что хочет увидеть зал динамо-машин и автомобили. Джулиан заявил, что пойдет в павильон Бинга, так как отец велел ему обязательно осмотреть декор этого павильона. Они договорились собраться позже в венской кондитерской и поесть пирожных.
Когда Джулиан и Том уже не могли их слышать, Зюскинд, немного волнуясь, сказал, что хочет познакомить Чарльза с одной молодой женщиной. Она читает лекции об анархии и вопросах пола. Она, как и он сам, приехала в Париж на антипарламентский конгресс Второго интернационала. Она также делегатка тайного съезда мальтузианцев, желающих обсудить противозачаточные средства, запрещенные во Франции. Ее звали Эмма Гольдман. Она приехала из Америки, где руководила партией анархистов, а здесь зарабатывала себе на пропитание, водя по Выставке американцев. «Она точно знает, что нам нужнее всего увидеть и узнать, — сказал Зюскинд. — Но вы должны строго хранить тайну и ни в коем случае не передавать никому того, что я сказал. Я договорился встретиться с ней перед Дворцом женщин».
Джулиан планировал кампанию по сближению с Томом, хотя и не очень понимал, чего в итоге хочет добиться. Он был весь напряжен, нервы как наэлектризованные — это доставляло ему невероятное наслаждение. Перед выходом из гостиницы он рассмотрел себя в зеркало в спальне, пытаясь увидеть себя непостижимым взором Тома. Джулиан был строен и в вельветовой куртке и бирюзовой рубашке казался приятно поджарым. С другой стороны, он был… коротенький, маленького роста… он не нашел положительного эпитета. От итальянских предков он унаследовал смуглую кожу и темную полоску усов. Глаза были глубоко посажены. Волосы — гладкие, словно прилизанные, казалось, им нравится так лежать. Как видит его Том, красно-золотой, непринужденный, словно высеченный резцом скульптора там, где Джулиана лишь набросали тушью?
Джулиан умел быть влюбленным. Ему нужно было знать о сексе. А именно, ему нужно было знать, каково изливаться в соприкосновении с другим телом, какая разница между ним и собственной рукой. Но Джулиан был умен и понимал, что, когда ты «влюблен», приятнее всего — состояние неутоленного томления. Учась в закрытой школе, поневоле начнешь разбираться в мальчишеской красоте: мальчики в стихарях с ангельскими личиками, мальчики, покрытые восхитительной пленкой пота после погони за футбольным мячом или усердного размахивания битой, трепещущие коленопреклоненные мальчики, растирающие ваксу на твоем ботинке. Их красота влекла за собой опасность — и даже, в некоторых случаях, невозможность — касания. Серьезные, нежные или озорные лица мерцали в полутьме перед глазами школьника, пишущего умное сочинение о Платоновых формах добра или пристраивающего голову на одинокую подушку. Конечно, приходилось верить, что это или то прелестное создание могло, in potentia,[41] стать долгожданным близким другом, от которого ничего не нужно таить, который все поймет, простит и полюбит. Но Джулиану хватило ума и наблюдательности, чтобы заметить: любовь сильней всего, пока она неразделенная. «Любовь растет, пока в зенит не станет, / Но минет полдень — сразу ночь нагрянет».[42] «Что ж станется со мной, когда вкушу я / Любви чудесный нектар!»[43]
Действительно ли он хочет это знать?
Иногда он думал, что нарочно влюбляется в таких, как Том, — с виду простых, в каком-то смысле добродетельных, но непроницаемых, — словно желая сохранить в себе какую-то существенную отдельность, одинокость, потребность в которой была глубже потребности в любом человеческом контакте. Джулиан был рад, когда ему удавалось вызвать у Тома улыбку. Джулиан любил делать Тому подарки и видеть, как тот краснеет от удовольствия. Но больше всего он любил потом возвращаться в одиночество собственной спальни и смотреть на себя, доставляющего удовольствие самому себе.
Этой морали его не учил никто. Любовь — высшая ценность: так говорили книги, так говорили учителя. Джулиану приходилось верить, что это так. Или что это может быть так. Ну что ж, значит, он будет любить Тома и узнает, каково это, и будет восхитительно страдать из-за того, что они так друг от друга далеки.
Они сошли с омнибуса и встали в очередь к воротам Бине, чтобы купить билеты. Они проехали на движущейся мостовой мимо различных диковин, мимо окон парижских домов — иные были стыдливо закрыты ставнями, иные давали возможность заглянуть в чужие гостиные и на чужие балконы. На каждой полосе движущейся лестницы стояли столбики с медными шишечками, предоставляя опору для меняющих полосу и скорость движения. Женщины, чтобы совершить небольшой прыжок, хихикали и подбирали юбки. Джентльмены и карманные воришки протягивали руки, чтобы их поддержать. Джулиан и Том, пользуясь тем, что они мальчики, схватились за руки и несколько раз быстро перескочили с полосы на полосу. Здесь были тысячи людей из сотен городов и стран — они несли мешки с едой, элегантные трости, зонтики от солнца, свертки. В воздухе висел иностранный запах. Джулиан знал, что это сыр с чесноком. Том не знал. Он принюхивался, как охотничья собака на поле.
Они пошли на большое колесо обозрения. Сели бок о бок, залитые солнечным светом, в кабинку и поднялись в синее небо, рядом с прямостоячей железной клеткой Эйфелевой башни и изрыгающими дым трубами электростанции. Они увидели реку и мосты, воображаемые дворцы вдоль реки, огромный небесный глобус, внутрь которого можно было залезть и покрутиться вдоль зодиакального круга.
Джулиан как бы между делом заметил, что боится головокружения. Том коснулся его, ободряя, и сказал: секрет в том, чтобы смотреть вдаль, а не вниз. Он сказал, что сам на высоте вполне счастлив, гораздо неприятнее — удушье, которое он испытывает в толпе. Он сказал, что не знает, сможет ли когда-нибудь жить в большом городе. «А что же ты хочешь делать?» — спросил Джулиан. Они все еще поднимались. Джулиан снова вспомнил цитату из Донна. На самом верху, в высшей точке круга, он коснется Тома. Том сказал, что он любит бродить «поверху», по холмам Даунса, и не знает, чего еще можно желать, хотя и понимает, что нужно желать чего-нибудь. Оба засмеялись при мысли о том, что висят высоко в небе над Парижем и обсуждают прогулки по английским холмам. Они начали спускаться, и в этот миг Джулиан, будто случайно, качнулся к Тому. Том в ответ невозмутимо повел плечом. Их не тряхнуло электрическим током.
