Петр Краснов - Цареубийцы (1-е марта 1881 года)
В июле, когда знойное лето висело над Петербургом, и на улицах пахло горящими в окрестностях Петербурга лесами, Порфирия, жившего на даче в Петергофе, известили из Сестрорецкого стана, что море выбросило на берег труп молодой женщины, сильно разложившийся, пробывший в воде долгое время, и что «по распоряжению исправника, вследствие отношения Санкт-Петербургского градоначальника от 4-го мая сего года за № 14571 тело не будет предано погребению до распоряжения вашего высокоблагородия».
Порфирий с Лилей решили поехать и сами посмотреть — могло быть это тело несчастной Веры.
Это было длинное и утомительное путешествие. Приехали в Петербург и оттуда на извозчике потащились на Лисий нос, где было найдено тело.
Тело находилось под присмотром полицейского урядника и было накрыто рогожей.
Второй раз приходилось Порфирию в таких страшных обстоятельствах опознавать покойников. Перед ним вставала ненастная Плевненская ночь, Горталовская траншея и в ней тело его сына. С лицом изуродованным до неузнаваемости. Тут было еще хуже. Уже вечерело, когда в сопровождении станового Порфирий и
Лиля подошли к пустынному, плоскому берегу залива. Стражник при шашке сидел на камне. Он встал при приближении приехавших и поднял рогожи.
Полуобнаженное смрадное тело лежало на песке.
Это не могла быть Вера. Вообще невозможно было определить, кто это был. Темные пятна полного разложения покрывали зеленоватое тело. Волосы совершенно сошли с головы, и череп был обнажен. Глаза провалились, и нос запал. Только светлые, яркие, блестящие зубы, видневшиеся из источенных тлением губ, говорили, что труп принадлежал молодой и здоровой женщине. Зубы были похожи на Верины. Нестерпим был трупный запах. Он более всего мешал усвоить, что это могла быть Вера.
Остатки платья — темная юбка, изорванная о камни, простые чулки, башмаки, совершенно рыжие от долгого пребывания в воде, — все это настолько утратило цвет и форму, что только тщательное исследование их могло установить качество и цвет. На такое исследование ни у Порфирия, ни у Лили не хватило духа.
Молча стояли они оба над трупом. Пресная вонь тления застревала в ноздрях. Она потом долгие дни преследовала Порфирия и Лилю.
— Нет, это не Вера, — решительно сказал Порфирий. — Я не допускаю мысли, что это — Вера.
И про себя вспомнил, как и там, на Горталовской траншее, он тоже отказался признать в изуродованном теле своего милого Афанасия.
— Так разрешите — к погребению? — спросил становой.
Порфирий еще раз бросил взгляд на труп. Обнаженный череп точно смеялся белыми зубами и был страшен. Удушающий запах шел от тела. «Это — Вера?»
Шейные позвонки торчали прорванную местами кожу. Ужасна была смерть в своем разрушении.
— Конечно, к погребению, — быстро сказала Лиля. Она чувствовала, что сейчас лишится чувств от трупного запаха. Порфирий внимательно разглядывал труп. Зубы были положительно Верины.
— Да… К погребению. — раздумчиво и как бы колеблясь, сказал Порфирий.
Весь долгий путь Порфирий и Лиля молчали. И только к Петергофе, когда сели в уютное, продушенное Лилиными духами тесное купе. запряженное парой рыжих кобыл с короткими хвостами, Порфирий тихо сказал:
— А что, если это и точно — Вера?
— Подумаешь! — воскликнула Лиля. — Такой запах! Я и ужинать сегодня не буду… Какой ужас! А ты! Вера!
XXXV
Прошло два года. Шло благополучное, твердое, сильное царствование Императора Александра III. Европа благоговела перед Россией. Англия поджала хвост.
Афиноген Ильич умер от тоски и бездействия. Он не подошел к новому царствованию. Над ним реяли тени Бисмарка и Мольтке, а немцы были не в моде. С потерей внучки он остался совсем одинок. Лиля, правда, была трогательной невесткой и часто навещала его, но живого, близкого человека в самом доме не было. В полном сознании, исповедавшись и причастившись, соборовавшись, под чтение отходной, со свечой в руке отошел в вечность старый генерал-адъютант, и только Флик и Флок в полной мере ощутили его уход из жизни.
Красивая была смерть, и такие же красивые и богатые были похороны. Великие Князья, генералитет провожали покойного до Александро-Невской Лавры. Гремела музыка, били барабаны. Юольшой войсковой наряд сопровождал гроб.
— Генерала хоронит, — говорили в толпе любопытных.
Порфирий был произведен и генералы и получил назначение губернатором на далекую окраину — это было очень видное и самостоятельное место. Перед отправлением к месту службы он взял двухмесячный отпуск и решил совершить паломничество ко Святым местам, в Палестину.
Паломничество это состояло в том, что они с женой сначала ехали до Одессы в купе 1-го класса, потом шли в отдельной каюте нового прекрасного пассажирского парохода «Царь» Русского общества пароходства и торговли, с остановками в лучших отелях до Яффы, а в Иерусалиме были прекрасно устроены в Горней Женской Обители у матушки настоятельницы. Эта новая Горняя Обитель были основана на том месте, где, по преданию, находился во времена Спасителя дом Захария и Елизаветы, куда приходила Божья Матерь, — «вставши же Мария во дни сии, с поспешностью пошла в нагорную страну в город Иудин и вошла в дом Захария и приветствовала Елизавету»…
Здесь окружили Порфирия и Лилю такие дивные, святые воспоминания, что сердца их растопились и стали они верить в чудо.
Только что кончилась литургия. Чинными рядами выходили монахини из светлого храма и спускались через сад к трапезной.
Блестящий гравий хрустел под их легкими шагами. Стройные кипарисы, раскидистые смоковницы, цветущее алыми цветами гранатовое дерево, алоэ, воздушные эвкалипты, палево-желтые розы, богато цветущие вдоль каменной ограды дикого камня, — все сверкало и благоухало под знойным палестинским солнцем. Синее небо было такого голубого цвета, что графиня Лиля глаз не могла оторвать от него. Казалось, что святость мест, освященных пребыванием здесь Сына Божия, отразилась и на природе.
У Лили земля горела под ногами. Ее походка стала легкой и воздушной. Душа ее точно растворялась в прозрачном эфире. Она стояла в стороне от дорожки и смотрела на проходящих с опущенными головами монахинь. Одна, проходя мимо Лили, приподняла голову и посмотрела на Лилю. Ясные голубые глаза в опушке длинных ресниц спокойно и бесстрастно глядели на графиню из-под черного монашеского куколя. Лиля увидела матовую бледность прекрасного и будто знакомого, родного лица, красивый рисунок поджатых губ. Точно что толкнуло ее. Она крепко схватила Порфирия за руку.
— Смотри! Вера! — прошептала она в страшном волнении.
Монахиня опустила глаза. Сходство исчезло. Она не могла не слышать шепота Лили. Ни одна черта не дрогнула в ее лице. Только еще строже были поджаты бледные губы.
В покоях матушки настоятельницы за чаем с каким-то особенным апельсиновым вареньем графиня Лиля соответственно месту рассказывала матушке настоятельнице и матушке казначее о том знамении, какое было явлено киевскому схимнику Алексию Голосеевскому 1-го марта 1881 года.
— Вы Алексия того знаете, матушка? — спросила Лиля.
— Ну, как же, Елизавета Николаевна, видать, правда, не сподобилась, а слыхать много чего слыхала. До 10 лет немым был, а после, по молитве, стал сразу говорить и пошел служить Богу. А вот про знамение-то и я не слышала ничего. Расскажите, милая.
— Вынимал тот Алексий в чине иеромонаха 1-го марта за жертвенником частицы о здравии и только вынул о здравии Государя Александра II и говорит сослужащему с ним отцу диакону: «Поосторожнее надо, отец диакон, на частицу вино чего пролил! Красная, как в крови частица…» Диакон смотрит с удивлением, что такое говорит отец архимандрит: частица совсем белая. — «Батюшка. отец Алексий, — говорит диакон, — да что вы, частица же белая…» — «Что вздор мелеть, — говорит отец Алексии, красная частица, в крови выкупана…» Тогда никто ничего не понял, а после-то все объяснилось. Прозорливец был отец Алексии.
Графиня подождала, когда мать казначея вышла из покоев и они остались наедине с матерью настоятельницей, и сказала доверительно:
— Я вот о чем хотела спросить вас, матушка. Проходили сейчас из церкви монахини, и между ними одна была такая красивая, с голубыми глазами и совсем молоденькая.
Настоятельница радостно засмеялась.
— Ну, знаю, знаю, — сказала она. — Все ее примечают. Это сестра Вороника. Ангел — не человек. И работает как, и молится!..
— Матушка, может быть, этого и нельзя, я прошу нас открыть только мне и мужу, кто такая была в миру эта сестра Вероника?
— Мы не можем никому, Елизавета Николаевна, — открывать. мирское прошлое наших чад. Это как тайна исповеди.
— Даже если на то есть особые и очень важные обстоятельства? Я вам расскажу, в чем дело.
