Натан Рыбак - Ошибка Оноре де Бальзака
Женщина вышла. Она исчезла за порогом, как призрак. И, не появись господин Сюрвиль, Гюго решил бы, что это дурной сон. Но Сюрвиль, муж сестры Бальзака, подтвердил слова горничной.
Гюго на цыпочках двинулся за ним. Они поднялись по лестнице на второй этаж. Сверху доносился тяжелый больничный запах. Сжав зубы, неуверенно, как будто наступая на иголки, Гюго вслед за Сюрвилем, представительным, на редкость равнодушным господином, вошел в темный маленький коридор. Спутник нащупал дверь и открыл ее. Еще с порога Гюго увидал Бальзака и понял, что надежды нет.
Больной лежал навзничь в большой кровати красного дерева, посреди комнаты. Голова его тонула в подушках. Лицо было синее, почти черное, давно не бритое. Седые волосы спадали на лоб. Широко раскрытые глаза были недвижны. В ногах стояла сестра Бальзака Лаура, кусая длинную кружевную шаль. Она смотрела на брата глазами, полными безмолвного ужаса. Гюго подошел к постели.
На лице Бальзака, освещенном горевшей у изголовья свечой, застыло выражение бесконечной муки, она была и в болезненном изломе губ, и в пересекших лоб морщинах.
Бальзак хрипел и задыхался, и в неподвижных глазах его Гюго прочел вопрос. Он не в силах был наблюдать эту агонию и перевел глаза на стену.
Взгляд его невольно скользнул по озаренным свечой портретам молодого Бальзака, где он задорно улыбался, щуря проницательные глаза.
Гюго на миг опустил глаза и затем снова встретил вопросительный взгляд Бальзака. Гюго хотел что-то произнести, но губы предательски задрожали, к горлу подкатились рыдания.
Он подошел еще ближе к постели, осторожно откинул одеяло и пожал широкую руку Бальзака. Потом выпустил потную руку и снова накрыл ее одеялом. Положив на столик левкои, Гюго вышел из комнаты. Горничная проводила его до дверей. Проходя через зал, он задержался перед мраморным бюстом, и на ресницах его задрожали слезинки. Горничная печально сказала:
— Мсье не доживет до утра.
Уже на пороге Гюго вспомнил, что не видел супруги Бальзака. Как ни трудно, но надо сказать ей несколько слов утешения, предложить свои услуги.
— Мадам у себя? — осведомился он у горничной. — Можно пройти к ней?
Горничная глянула куда-то в темный угол коридора.
— У мадам гости, мсье Жигу; я доложу мадам.
— Не надо.
Гюго надел шляпу и тяжело вздохнул.
— Не надо беспокоить мадам, — горько произнес он, — доброй ночи.
— Спокойной ночи, мсье.
Он стоял за дверью и смотрел на небо, залитое лунным сиянием. За его спиной громыхнул засов, отзвучали шаги горничной. Там, наверху, умирал Бальзак, отдавая природе свое последнее тепло, а здесь господствовала сила, творящая жизнь, словно ничего непоправимого не происходило в эту минуту, словно все было хорошо, так же как вчера и позавчера; и в этом Гюго увидел великую трагедию человеческого бытия.
— Мсье!
Гюго вздрогнул от неожиданности. Перед ним словно из-под земли вырос Франсуа.
— Мсье, вы были там…
— Франсуа, почему ты здесь?
— Ах, мсье, разве вы не знаете? Как только они приехали, мадам велела…
Франсуа умолк, опустив голову. Скорбь и горе исказили его лицо. Гюго положил ему руки на плечо.
— Понимаю, Франсуа, понимаю. Но я думаю, что если ты поднимешься туда, он будет доволен… В самом деле, если только он узнает тебя…
— О мсье!
На ресницах у Франсуа задрожали слезы.
«Вот кто по-настоящему любил тебя, Оноре», — в отчаянии подумал Гюго.
— У всего есть свой конец, дорогой Франсуа, но я никогда не думал, не мог поверить, что наш Бальзак… — Голос у Гюго сорвался, сердце больно сжалось.
Франсуа жадно ждал. Может быть, мсье Гюго скажет что-нибудь утешительное. Но Гюго молчал, скрестив руки на груди, и тогда Франсуа отважился сказать:
— Эта любовь принесла ему беду. Я всегда так думал, мсье.
Гюго с удивлением взглянул на старого камердинера. Как все-таки хорошо тем, кто может так просто обозначить источник несчастья.
— Послушай, Франсуа, — сказал он тихо, — в случае нужды обратись ко мне.
— Спасибо, мсье.
— А теперь проводи меня.
На углу Гюго сел в экипаж. Дома его ждали друзья. Было воскресенье, и в большой столовой за широким столом сидели приятели. В бокалах алело вино, подобное крови. Гюго остановился на пороге. Он уронил на пол шляпу и тихо произнес куда-то в пространство, точно в комнате никого не было:
— Господа, в эти минуты мир теряет великого человека.
Бальзак хрипел и задыхался. Он хотел пошевельнуть рукой, поманить к себе Лауру, ибо говорить уже не мог. У него отнялась речь, точно кто-то отсек язык.
В первую минуту это ощущение ошеломило его. Он подумал — это конец. Но оказалось, что это еще не все. Сознание еще сопротивлялось.
Мозг и сердце пошли в контрнаступление. Он видит вверху, на потолке, над собой, широкое поле боя. Ломаются хрупкие штыки, рвутся снаряды, смерть косит тысячи людей. Но ей не покоряются. Не хочет покориться и он. Ему вспомнились страшные слова, написанные месяц назад Теофилю Готье: «Я не могу ни читать, ни писать…» И это должен был признать он, Бальзак, написавший столько книг… В самом этом признании содержалась злая комедия. Надежда теплится, как потухающий уголек. Он еще ждет спасения. Неужели врачи бессильны? Что же за наука медицина? И что это за хирург Ру? О, если бы позвать Бьяншона. Бьяншон — истинный врач, чудотворец.
Бальзак в эту минуту забыл, что Бьяншона не существует в природе, что это плод его собственной фантазии, всего лишь персонаж из «Человеческой комедии». Ему до боли, до отчаяния хочется кричать: «Позовите же Бьяншона! Лаура, сестричка моя, позови его, прошу тебя».
Он плачет, но глаза его сухи и неподвижны. Адская мука кривит губы. На высоком лбу обильно выступает пот. Седые волосы прядями прилипают к багровой, воспаленной коже.
«Неужели это конец? — думает он. — Неужели это все, а потом ничего, пустота?..»
Как что-то далекое, вспоминается Эвелина, и ее отсутствие не удивляет. Ему даже легче, что ее нет здесь.
Теперь он может это признать. Он заявил бы это даже вслух, если бы мог.
…А Гюго здесь был. Был. Это не галлюцинация. Не видение. Он пожал ему руку. Только ощутил ли Гюго ответное пожатие?
Может быть, и нет. Он немного обидел Гюго, упрекая, что тот так весело и беззаботно отказался от звания короля… Не надо было тогда этого говорить. Не надо.
Что же надо? «Умирать, умирать не надо», — глухо и настойчиво твердит мозг, он еще раз бросается в бой, но сердце уже не поддерживает его.
Сердцу нанесено столько ран, что оно лишь трепещет, жалкое, окровавленное, честное сердце. Оно сделало все, что могло, его сердце, и он, в конце концов, может быть доволен.
Лаура опускается на колени. Ужас подкосил ее. Служанка испуганно стучится в дверь к госпоже. Она зовет на помощь и расстерянно, сквозь слезы, повторяет.
— О мадам! Скорее, мадам! Мсье кончается.
Эвелина отводит настойчивые руки Жана Жигу. Она прижимает унизанный перстнями палец к губам и плотнее закутывается в пеньюар. Она указывает художнику на кресло и выходит из комнаты. Но когда Эвелина склоняется над постелью, закрывая нос надушенным платком, Бальзака уже нет.
В постели лежит непомерно большое, распухшее от страданий тело, почерневшее, словно обожженное диким, ненасытным огнем.
Эвелина крестится, пятясь к двери. Лаура лежит без сознания в соседней комнате. Господин Сюрвиль суетится над нею.
На подушках светлеет высокий лоб Бальзака. Рассвет озаряет его первым лучом солнца.
Рождается новый день, но Бальзак уже равнодушен к нему, его скрещенные на груди руки, мужественные руки труженика, уже никогда больше не прикоснутся ни к бумаге, ни к книгам, ни к перу.
Так в августовскую ночь Бальзак обретает покой и навсегда избавляется от усталости, тревог, неосуществленных грез.
Открытый мудрый лоб мыслителя светлеет на подушках.
Итак, настало то, о чем он больше всего не хотел и боялся думать.
Белоснежные плюмажи колыхались над головами коней, торжественно двигался роскошный катафалк.
Августовское солнце выглядывало из-за туч. Эвелина-Констанция Ганская-Бальзак шла за гробом бледная, в черном одеянии.
Лаура и Сюрвиль шагали рядом, держась за катафалк. Следом за родственниками Бальзака медленными шагами шли, держа в руках шляпы, Гюго и Курбе, Теофиль Готье и Александр Дюма, Берлиоз и Сент-Бёа. Они шли плечом к плечу, молчаливые, сосредоточенные. На расстоянии нескольких шагов от них собралась кучка притопывающих газетчиков.
Дюма внимательно вглядывался в лицо Бальзака, которое покачивалось на шелковой подушке в открытом гробу.
— Он словно лег отдохнуть, — шепнул Дюма на ухо Сент-Бёву.
— Такой отдых ждет каждого из нас, — пробормотал тот, поблескивая стеклышками очков.
